Замерзшее мгновение - Седер Камилла
— Рейно. Сын Ёсты и Барбру. Брат Томаса.
— Ах вот как.
— Его можно понять. Одно дело, если отцовское наследство отходит старшему брату, но совсем другое — коли его жена профукивает все дело. Потому что крестьянка из нее, из Лисе-Лотт, никакая. Она могла с тем же успехом собрать свои причиндалы и переехать отсюда куда-нибудь в другое место, в маленький хорошенький домик — так, мне кажется, думал Рейно. Не потому, что я когда-нибудь хорошо относилась к Рейно, но его ведь тоже можно понять. Ему ведь не так просто приходится в усадьбе Гертруд. Она слишком мала, чтобы приносить доход.
Она откинулась на спинку стула, разглаживая пальцами края скатерти.
— Нужно понимать, когда у тебя нет того, что требуется. Лисе-Лотт следовало это сделать. Мы ведь сделали.
— Сделали что?
— Переехали в этот маленький хорошенький домик. У Бу появились боли в спине, и он больше не мог заниматься Раппска — это первая усадьба после шоссе, желтая. Фамильная усадьба Буссе в четвертом поколении. Наш сын и его жена взяли ее на себя. Нужно освобождать место тому, у кого есть силы. А мы купили этот дом за хорошую цену. У матери Анны-Марии, Анна-Мария — это наша невестка…
— Спасибо.
Бекман прервала ее, подняв обе руки и улыбаясь, чтобы смягчить резкость в голосе.
— Пока достаточно. Если вы вспомните что-то еще относительно Ларса Вальца, то, пожалуйста, сообщите нам.
Она положила свою визитку на стол перед госпожой Раппе.
— Разве не правильно в интересах расследования дать Раппе выговориться — она ведь, кажется, знает немало о здешних жителях? Может, мы и услышали бы что-то интересное просто по ходу ее рассказа, — сказал Гонсалес, когда они, постучав дверной колотушкой в форме льва, констатировали, что ближайших соседей госпожи Раппе нет дома.
Они пошли обратно к машине.
— Не знаю, как там насчет расследования, но ты прав. Я ведь думала о том же, когда она начала говорить, но… Она сразу же меня запутала. Кто такая эта Анна-Мария?
— Их невестка. Но вот еще лучше: кто такой этот Рейно, говоря о мотивах убийства Вальца? У него, пожалуй, был один.
— Нет, почему? В таком случае ему следовало разделаться с Лисе-Лотт.
— Может, он не хочет убивать женщину, и убивает вместо этого мужчину. Думает, что горе сразит ее и она переедет отсюда, чтобы не жить среди воспоминаний.
— Черт возьми, пора уже тебе вырасти.
Бекман снова повернула на дорогу и бросила взгляд на часы.
— Нам нужно зайти только в три места. В этом заключается преимущество расследования в глуши.
Гонсалес хмыкнул.
— Да уж. Но, по-моему, есть и недостатки. Крестьяне, например. Я хочу сказать, будь я на их месте, независимо от того, имею отношение к убийству или нет, и если я нормальный человек, то я бы, блин, не стал вести себя так подозрительно, как большинство тех, с кем мы встречаемся.
— Говоришь, будь ты нормальным человеком?
— Давай пообедаем, а потом продолжим.
Продолжение обхода не дало никакого результата. Торопящиеся муж и жена с детьми, которые собиралась ехать к бабушке и дедушке в Венерсборг и загружали машину, и одновременно с этим утешали кричащих детей, друг друга, а потом и полицейских, которые в этой сумятице совсем растерялись.
В любом случае эта пара не видела и не слышала ничего такого в означенное время, поскольку у их младшенького были колики, из-за чего они не спали с одиннадцати до двух, а потом заснули как убитые. Они не были знакомы с Вальцем — Эделль и даже не знали, что по соседству с ними произошло жестокое убийство.
— Мы не так давно сюда переехали, — извинилась женщина и села, чтобы покормить ребенка грудью. На ее верхней губе выступили капельки пота. — Мы из Гётеборга и в принципе ни с кем еще тут не знакомы.
Дверь кирпичного дома открыла девочка лет десяти, не знавшая, когда вернутся родители, а в последнем доме, красном с белыми углами и параболической антенной, им пришлось кричать до хрипоты, пока не вышел старик, очевидно, не желавший носить слуховой аппарат. Он сказал, что ничего не видел и не слышал, чему они сразу же поверили.
Было уже около шести, когда на обратном пути они проехали мимо мастерской Томаса Эделля. Стеклянная веранда была освещена, но они знали, что дом пуст. Лисе-Лотт Эделль лежала дома у своей сестры, накачанная таблетками, чтобы приглушить душевную боль.
Куполообразная лампа освещала тонкий слой снега на лужайке и небольшой участок замерзшего поля.
Они не стали говорить с ближайшим соседом, Мулином, потому что Карлберг сказал, что сам это сделает. На другой стороне поля свет горел и на веранде Мулинов.
13
1993 год
Со временем разговоры становились более глубокими, и если раньше это были только монологи Каролин, то теперь они постепенно превращались в диалоги между ними, значительно облегчавшие страдания Мю. Слова стали важны. Она начала подбирать их, чтобы описать себя, и поняла, что не знает, как это делать.
Учеба не была ей в тягость, наоборот, вскоре оказалось, что она может быть источником радости. Она же бросила гимназию в порыве экзистенциальных исканий, и вместо учебы каждое утро садилась в электричку до Гётеборга, чтобы там зависнуть в кафе «Норра сташун» с другими ребятами on the loose [3]. Они встречались утром и наскребали каждый на свою чашку чаю с травами, проводили день под одной дозой, а к вечеру могли рассчитывать на кружку горячей воды с сахаром. Они писали на салфетках и в гостевых книгах и курили самокрутки.
Молодежный центр — альтернатива, предлагавшаяся тем, кто бросил учебу, — оказался совершенно неинтересным местом. Два дня в неделю обязательное присутствие на занятиях в классе, а три дня — на черной работе без оплаты. Это Мю констатировала уже через неделю, чувствуя свою привилегированность по сравнению с одноклассниками — парнями с пробивающимися усами, воровавшими машины. На самом деле этот факт задевал ее не так сильно, как то, что они не могли написать собственную фамилию. Она не чувствовала никакой близости и с их жующими жвачку, крашеными и восторженными девками.
Корни отвращения Мю к учебе в гимназии, а также ненависти к злополучным «трудным подросткам» скрывались прежде всего в ее нежелании приспосабливаться. Школа классифицировалась как наиболее явная форма давления. Что касается матери Мю, то она не довольствовалась тем, чтобы путем подачек, угроз и призывов к чувству долга убедить своих детей учиться дальше. Помимо этого она ограничивала их, заставляя выбирать только те предметы, которые хотела бы изучать сама, но не могла сделать этого в детстве. И вообще матери всегда было сложно осознать, где кончается она сама и начинаются другие люди.
Мю никогда раньше не понимала, что учиться может быть здорово. Ей не приходило в голову, что она способна воспринимать знания, а сейчас вдруг в полной мере ощутила это. Ее хвалили за письменный шведский, она погрузилась в изучение литературы и совершенно неожиданно увлеклась природоведением, которое для подобного ей человека было как непаханое поле. Мир знаний вдруг раскрылся перед ней. Она листала университетские каталоги и, не смущаясь, выбирала совершенно разные профессии: архитектор, биолог, психолог, учитель гимназии. Не было никаких границ.
Социальная жизнь оказалась значительно сложнее. Наружу вылезла та Мю, которую она не видела при дневном свете уже много лет, тихая и уступчивая, сливавшаяся с обоями. Она была единственной альтернативой, поскольку заносчивую маску последних лет уже нельзя стало носить. Было такое ощущение, будто все начинается заново, сидишь за партой и ждешь, вспомнит ли твое имя учительница, у которой ты занимаешься уже полгода.
Ученики в школе были из разных социальных слоев, и все оказались здесь по различным причинам. Многие хотели взять тайм-аут в жизни. Найти развлечение или же самих себя. Некоторые очутились там для того, чтобы познакомиться с другими людьми, нарушить свою изоляцию. Семнадцатилетняя Мю была самой младшей и чувствовала себя несмышленой, но одновременно с этим обремененной опытом, которым невозможно поделиться. В одном из параллельных классов занимался парень, кажется, Йон, она его вроде бы узнала. Как-то он подошел к ней и спросил, не из Буроса ли она. Она ответила: «Нет». Лучше быть одной, чем смешивать миры — для того мира, в котором Мю находилась раньше, здесь не было места.
