Замерзшее мгновение - Седер Камилла

«Родительский дом, мой и Томаса». Он смаковал каждый слог, но этот Вальц притворялся, будто не понимает, и нес что-то о своих фотографиях и о том, как его привлекает местность вокруг усадьбы. Как он рад, что поселился именно здесь благодаря встрече с Лисе-Лотт. Рейно охотно ударил бы его, и был вынужден говорить в открытую, чтобы мужик понял:

— Томас помер, и я, будучи его братом, обязан взять на себя усадьбу и вести хозяйство дальше как полагается. Кто-то ведь должен это делать, а моя собственная усадьба слишком мала. Не приносит никакого дохода. Лисе-Лотт ничего не понимает в сельском хозяйстве, и просто смешно смотреть, как она пытается поддерживать автомастерскую. Баба!

Он держал себя в руках из последних сил.

— Слушай. Я здесь вырос, мой отец пахал эти поля. Пока был жив Томас и вместе с Лисе-Лотт ухаживал за усадьбой, я занимался своими проектами, но теперь, когда Томас умер, у меня есть права на землю моего отца. Это же естественно. Ведь фактически Лисе-Лотт планировала продать усадьбу, перед тем как ты, хм… появился. За символическую сумму, разумеется. Куда ей девать все это хозяйство, оно ведь вам только головную боль приносит.

Ему казалось, что он хорошо все сформулировал, он даже расщедрился и, в качестве последнего аргумента, предложил Вальцу и тетке остаться здесь жить. Теоретически он все равно не был ему нужен, они прекрасно себя чувствовали в большом доме, принадлежавшем еще родителям Гертруд.

Но тощий Вальц помрачнел и вдруг отказался слушать дальше. Он заявил, что право на усадьбу, согласно шведским законам, имеет вдова Томаса, то есть Лисе-Лотт, и потому только она может распоряжаться и домом, и землей. Если Рейно хочет обсудить наследство ее мужа, то должен говорить об этом с самой Лисе-Лотт.

— И кстати, я чинил машины, когда служил в армии. Так что в этом не совсем новичок.

После этой пилюли он развернулся и поспешил вверх по каменной лестнице, которую расширил отец Рейно, потому что его мама хотела чувствовать себя госпожой в усадьбе, а не простой крестьянкой. По той лестнице, на которой Рейно и его брат обычно сидели в парадных костюмчиках и ждали, когда родители приведут себя в порядок, чтобы отправиться к воскресной службе.

Злоба ударила в висок как взрыв. Пришлось изо всех сил сдержаться, чтобы не побежать за Вальцем и не свалить его на землю, — это было бы нехорошо, учитывая, что мысленно он уже формулировал юридическое обвинение против вдовы своего брата.

По старой привычке у него начали гореть уши только при одном воспоминании о разговоре, состоявшемся с Вальцем. Но теперь старые обиды отошли в прошлое. Подъехав к повороту Лисе-Лотт Эделль, он притормозил насколько мог, опасаясь быть замеченным, и медленно миновал ленты полицейского ограждения, раскачивавшиеся на слабом ветру. Он осознал, что механизм, причинявший раньше боль, вдруг перестал работать.

12

Карин Бекман подозрительно рассматривала цепь. Каждый раз, когда мускулистое собачье тело совершало рывок, цепь, казалось, натягивалась до предела. Она не хотела думать, что произойдет, если та вдруг порвется.

— Ты что-то бледная, Бекман, — засмеялся Гонсалес. — Неужели этот маленький дружок тебя напугал?

Бекман фыркнула.

— Что-то не вижу, чтобы ты тоже хотел подойти и познакомиться поближе.

Он замолчал, когда дверь, ведущая на веранду, со стуком открылась.

— Замолчи сейчас же! Симба! Тихо!!!

Женщина была в халате поверх джинсов и футболки, волосы накручены на бигуди и спрятаны под тонкой шалью. Она вынула сигарету изо рта. Гонсалес успел толкнуть Бекман в бок.

— Черт, она пугает меня намного больше.

Выражение лица женщины заставило их быстро изложить свое дело. Через мгновение они уже шли мимо ротвейлера. Когда тот освободился от цепи, оказалось, что больше всего он хочет понюхать их в промежности.

Теперь они сидели в ободранной кухне, каждый со своей чашкой быстрорастворимого кофе — на чашках были нарисованы гномы, — хотя оба от кофе отказались. Женщина сняла халат и понизила свой сильный голос до нормального тона. Стена за ее спиной была увешана фотографиями маленьких мальчиков и девочек на фоне небесно-голубой ширмы.

— Внуки, — объяснила она.

Поскольку Бекман в этот момент копалась в своей сумке, Гонсалес вежливо кивнул.

— Они очень славные. Но… давайте перейдем к делу, госпожа Раппе. Вечер девятнадцатого… и ночь с девятнадцатого на двадцатое, а также утро двадцатого числа этого месяца. Нас интересует, не происходило ли в это время что-то необычное. Может, вы или, например, ваш муж видели человека, которого не знаете?

Раппе затушила сигарету в пепельнице, украшенной узорами из анемонов, и астматически закашлялась, прежде чем ответить.

— Речь идет об Эделле, не так ли? Я слышала от Мулинов, что на въезде стояла масса машин, и… Это маленький поселок, так что мы хотим знать, что происходит. Я видела, когда… гм, ехала мимо, что там появилось ограждение. Дагни решила, что случился взлом, но, должна сказать, я не настолько глупа, чтобы подумать, будто из-за взлома виллы поднимется такой шум. По крайней мере ничего такого не было, когда в прошлом году у меня украли шкатулку с драгоценностями и телевизор. Нет, по-моему, его убили, этого Вальца.

Вопрос повис в воздухе. Она со всей ясностью продемонстрировала, что не намерена продолжать, пока не получит ответа. Гонсалес скривился. Было в этой женщине что-то чересчур требовательное.

Его блуждающий взгляд наткнулся на огромного деда-мороза с неизменными санями и оленями, стоящего на лужайке перед кухонным окном. Сотни миниатюрных лампочек всех цветов радуги придавали ему бледное мерцание в сером дневном свете.

— Мы пока не можем утверждать определенно, поскольку расследование продолжается. Но нам необходима ваша помощь, учитывая, что вы живете рядом и могли что-то видеть.

Она пожала плечами.

— Рядом-то рядом. Я ведь не слежу за всеми, кто тут ездит, да и дорогу не очень хорошо видно из окна. Но я знаю, что вечером здесь проезжало несколько машин. Кажется, был предпродажный показ дома в полумиле отсюда. Не то чтобы люди дрались, чтобы купить недвижимость в здешних краях, но это старая дворянская усадьба девятнадцатого века. Я знаю это, потому что маклер, молодая девчонка, заехала в канаву, когда ей назначили встречу у Сенкан. Мой муж, Бу, помогал ее вытаскивать, и она успела ему кое-что порассказать.

Госпожа Раппе вспомнила случай из своей молодости, когда, очевидно, побывала в той усадьбе, но вдруг прервалась, услышав звук из соседней комнаты. Она приподнялась, снова возвысила свой сильный голос и закричала на Бу.

Гонсалес, выросший в пригороде, к которому, кажется, большинство людей относятся предвзято, подумал, что сельские жители, черт их побери, намного чуднее, чем чилийцы и югославы, жившие с ним на одной улице. Он снова повернулся к женщине. К этому моменту она уже настолько отравила воздух своими сигаретами, что заслезились глаза.

— Вы знаете Лисе-Лотт Эделль и Ларса Вальца?

— Нет, я бы так не сказала. Этого Вальца я вообще не знаю, то есть не знала. Он ведь не так долго здесь жил. Лисе-Лотт я встречала иногда, как это обычно бывает в маленьком поселке. Мой муж знал отца бывшего мужа Лисе-Лотт: они вместе охотились. Лисе-Лотт ведь получила в приданое усадьбу — вам, наверное, известно. Ее первый муж, Томас, умер. Естественной смертью, разумеется. Кажется, что-то с сердцем. Конечно, не потому, что был старым, — видимо, гены. Его отец тоже от сердца умер. И потом, мне кажется, Томас довольно часто прикладывался к бутылке, как и отец. Он не плевал в стакан, скажем так. Такая жизнь. А у Лисе-Лотт достаточно бальзама на раны, ведь ее усадьба — большое владение. Рейно, конечно, этому не обрадовался.

— Рейно?

Бекман отметила, что Гонсалес изо всех сил старался записывать, и пожалела, что не взяла с собой магнитофон. В кухне у прирожденной сплетницы вполне можно было получить множество интересных сведений. Даже пару-тройку мотивов убийства. Если только успевать следить за мыслью. И выдержать все это.