Замерзшее мгновение - Седер Камилла

Много раз она задавала себе вопрос, что же на самом деле случилось. Когда все пошло не так? Доходили ли до нее сигналы, что Мартин вовсе не чувствовал себя здесь как дома? И только ее одну поражало, как по телу разливается покой, когда она взбиралась на холм, когда сворачивала с дороги на Стенаред в лес, где стоял запах чернозема, сосновой хвои и опавших листьев. Очевидно, признаки должны были быть.

Он все чаще предпочитал ночевать в городской квартире. Ему нужно было работать допоздна, встретиться с приятелем, или он просто хотел принять горячую ванну вместо того, чтобы мыться в уличном душе при естественном освещении. Все чаще она оставалась в доме одна, вместе с Лукасом и кошкой, доставшейся ей в придачу к покупкам в одной из экологических усадеб в Станнуме. Каждый раз, уезжая из дома, Мартин брал с собой что-то из своих вещей. Однажды утром он уехал в город, чтобы не вернуться.

Он объяснил по телефону: тишина действовала ему на нервы. Стены давили. Покой, который она любила, был для него шагом навстречу смерти. «Я умираю от скуки», — сказал он. «А я? — хотела спросить она. — Я часть этой скуки?»

Однажды он сказал, что никогда не понимал, как можно всю жизнь прожить с одним человеком. Сидеть на одном месте, работать над одним и тем же.

— Я не понимал этого, пока не встретил тебя, — сгладил он неловкость, заметив ее удивленное лицо, но сомнение уже поселилось в душе Сейи. Вероятно, она каким-то образом поняла, что случится именно так. Мартин был натурой беспокойной, постоянно хотел двигаться дальше, путешествовать, встречаться с новыми людьми, пробовать что-то иное. В этом было главное различие между ними. Поездки по стране, пожалуй, нравились Сейе, но основным условием являлась спокойная обстановка. Рамки, внутри которых мечтам просторно. Верховые прогулки по лесу ранним утром, осенние купания в ледяной воде маленьких лесных озер становились целыми событиями. Этого ей было достаточно.

С тех пор как Мартин исчез, она часто плакала. В некоторой степени это зависело от настроения. Чанте всего ей удавалось держать себя в руках, чтобы совсем не потерять рассудок. По крайней мере на этой стадии печали, когда самые острые грани уже слегка стерлись. Теперь она приходила только ночами и в ситуациях, особенно напоминавших о том, чего уже не вернешь.

Через несколько месяцев после того, как Сейя выбросила все его вещи, в кладовке в конюшне она нашла выцветшие от солнца, сношенные «конверсы». Сейя искала электрические пробки: она еще не привыкла к тому, что нельзя пылесосить, если у тебя одновременно с этим работает кофеварка и включен компьютер, — и вдруг обнаружила эти ботинки. И хотя в темноте едва можно было разглядеть вытянутую перед собой руку, она точно знала, что на обеих подошвах дырки, а лейбл на подъеме стерся так, что стал почти не виден. Воспоминания о дне с мокрым снегом, справедливо поделенном между магазинами «Гёфаб» и «Кледчелларен», нахлынули на нее. Вода просочилась через эти дырки, и ноги Мартина потеряли чувствительность от холода, о чем он беспрерывно твердил.

— Я простужусь, я точно знаю. У меня нет времени болеть — разве уже не достаточно покупок? Черт, зачем нам еще подушки, у нас ведь уже есть у каждого своя. Сколько ты еще хочешь впихнуть в этот маленький домик? У меня нет денег на все это.

— Мне неинтересно, Мартин, — сказала она, — на что у тебя есть деньги. Я заплачу. Когда речь идет о нашем общем доме, всегда плачу я. Это вопрос приоритета. Ты выбираешь поездки в Гётеборг несколько раз в неделю, чтобы попить пива. Я сейчас выбираю другое. Fine [2]. Но, черт возьми, перестань по крайней мере ныть. Единственное, что от тебя требуется, — идти рядом со мной и притворяться веселым и заинтересованным. Только сегодня, о’кей?

Разве она так сказала, так чувствовала? Кажется, это характерно для гневных супружеских ссор: отсутствие конструктивной ясности. Снова и снова они отклонялись от предмета, теряли четкость в борьбе, которая в итоге свелась к тому, чтобы превзойти другого, набрать очки в словесных боях без правил. Воспоминания накатывали на нее в те моменты, когда она не могла дистанцироваться от них.

В шоке от внезапного одиночества, она сконцентрировала свою боль на том возмутительном факте, что разрыв был таким неожиданным. Ведь они только что купили дом, начали все заново, и все у них так хорошо! Может, следовало ассоциировать перемены с детьми или женитьбой. То, что он фактическим изменил ей, одновременно разрушив начатое вместе строительство, вначале просто невозможно было понять. А слова, будто время лечит, казались просто насмешкой.

Однако она не могла не согласиться с тем, что постепенно научилась оглядываться назад. Боль осталась, но поблекла. В моменты просветления она могла более трезво взглянуть на разрушившиеся отношения. Вспомнить о таких днях, как в магазине «Гёфаб», и прибавить их к другим подобным; и поздние ночи в шумных пабах с пьяными незнакомцами, и море сортов пива, и она сама, стоящая в дверях в ожидании, уже в куртке, пока Мартин храбро боролся с искушением: только одну кружку, еще одну.

В случае же с Мартином дело было не в алкоголе, а скорее в страхе потери: именно шумные кабаки с пьяными незнакомцами и изобилием пива вместо серых будней и отдающейся эхом в пустоте пугающей жизни вдвоем.

Сейя посмотрела на градусник. Немного потеплело, и она решила выпустить Лукаса на пастбище. Надела на него уздечку и вывела на траву. Перед конюшней лежали рулоны сетки, которой она собиралась огородить проход между конюшней и пастбищем, чтобы Лукас мог свободно передвигаться вне зависимости от погоды. Проект, который, как и многие другие, был приостановлен, когда исчез Мартин.

— Я ведь тебе не нужен, — произнес он.

«Нет, — хотела она сказать. — Черт, как ты мне нужен». Но промолчала. Вместо этого неделю рыдала.

Она рыдала по утрам, когда шла к почтовому ящику, чтобы взять газету. Оке Мелькерссон беспомощно смотрел на нее, склонив голову, и даже решился предложить ей пользоваться их ванной, если нужно, — это просила передать Кристина. И конечно же, сказать им, если ей требуется помощь. «Такая девушка, как ты, не должна жить столь плохо, одна в лесу». Кажется, он действительно был обеспокоен. «И конечно же, не в старом доме старика Грена. Разве там ночами не холодно?» Когда Кристина велела Оке спросить Сейю, не хочет ли она снять комнату в их оборудованном по-современному одноэтажном доме, Сейе пришлось поблагодарить, но отказаться. Она должна справиться. Время залечит раны. И у нее ведь есть Лукас.

С тех пор как Оке взял ее с собой на место убийства, ей нужно было держаться от него подальше. Это имело отношение к ее собственным противоречивым ощущениям. Появилось неприятное чувство, несмотря на то оживление, с которым она начала описывать сцену совершения преступления: едва вернувшись домой с допроса, она сразу же села за компьютер. Полузакрытые глаза мертвого продолжали преследовать ее. В кошмарах ей казалось, что это она сама лежит там на гравии. Но что-то мешало. Она еще не пережила это полностью.

Какая-то часть ее стремилась на место, где это произошло, ей необходимо было вернуться туда. Почувствовать. Сфотографировать. Она ощущала болезненное влечение к перекрестку, на котором одна из дорог вела к мастерской Томаса Эделля. Томаса Эделля.

Сейя пыталась ввести того комиссара в заблуждение — и была уверена, что он этого не забудет. Она чувствовала себя виновной в чем-то намного более серьезном, чем пустячная ложь. Она не могла ни объяснить, ни оправдать именно мотив этой лжи. Что-то заставило ее остаться, получить допуск к месту преступления и разрешение взглянуть на убитого вблизи, запечатлеть. Дело здесь было не только в ее журналистских амбициях. Речь шла о случившемся давным-давно, в совершенно другой действительности.

«Мы свяжемся с вами снова, чтобы дополнить ваши сведения», — сказал он, полицейский с кривоватым передним зубом. С сильными руками.