Замерзшее мгновение - Седер Камилла

— Конечно, курите. Это еще из-за дома: она, в смысле бывшая жена, не могла платить за него одна… и впала в депрессию. В каком-то смысле я ее понимаю. В этом возрасте, в нашем возрасте… нелегко остаться одной.

Она засмеялась, но резкий смех застрял в горле, как только она поняла, что сама сейчас находится в подобной ситуации. Телль прикурил сигарету и проигнорировал Бекман, демонстративно передвинувшуюся подальше от него на большом угловом диване.

— Говоря о депрессии, — начала она, — вы имеете в виду, что она была психически нестабильна?

Лисе-Лотт вздохнула.

— Нет. Хотя у нее и раньше были проблемы на нервной почве, но… Конечно, это был период, в самом начале, когда она узнала, где находился Ларс после того, как ушел из дому. Тогда она могла позвонить ночью и… была не в себе. Как-то она приехала сюда и устроила сцену. Но это прошло. Потом она в основном судилась из-за вещей, их совместно нажитой собственности. Это было давно, как вы понимаете. Я думаю, Ларс уже не общался с Марией в последние годы.

— А с сыновьями?

— С Юакимом и Виктором? Не часто, к сожалению. Ларс сильно переживал из-за этого. Он, пожалуй, пытался, но… они, наверное, считали, что он бросил семью. Ведь мама убедила их в этом, и они были на ее стороне. Дети обычно так и делают. В любом случае они отказывались приезжать сюда, хотя иногда встречались с отцом вне дома — в пиццерии или где-то еще. Нет, Ларса мучила вина из-за мальчиков, больно было смотреть. У меня-то нет детей. Не получилось с первым мужем, хотя сначала мы хотели завести ребенка. Мы никак не могли разобраться, чья это вина, и вдруг оказалось слишком поздно.

Бекман, сама родившая первого ребенка ближе к сорока, хотела было запротестовать и доказать преимущества взрослых мам, но прикусила язык и вместо этого постаралась, что-бы Лисе-Лотт не сбивалась больше на чувства.

То, что люди в шоковом состоянии начинают на допросе рассказывать полиции о своих сокровенных мыслях и чувствах, обычное явление. И лишь потом понимают, что это делает их еще более уязвимыми. Это было балансирование, поскольку большая часть разыскной работы заключалась в попытках заставить людей выложить то, что они охотнее всего хотели бы скрыть. В любом случае теперь она не считала, что Лисе-Лотт как-то причастна к смерти своего мужа, и скоро они получат этому подтверждение, поговорив с турагентством.

В тот самый момент, когда Бекман собиралась предложить еще чаю, в дверях показалась женщина в красном стеганом пальто. Ее каблуки простучали по паркету, и через секунду она была уже рядом с Лисе-Лотт и обнимала ее.

— Дорогая моя!

Она стала судорожными движениями укачивать сестру, на сильно накрашенных ресницах заблестели слезы. Телль захлопнул блокнот, незаметно затушил сигарету о подошву своего ботинка, поскольку не нашел пепельницу, и кашлянул.

— Лисе-Лотт, мы еще поговорим с вами, но пока достаточно. Примите, пожалуйста, наши соболезнования.

Он встретился взглядом с женщиной поверх склоненной головы Лисе-Лотт, и та кивнула ему. Она позаботится о сестре. Теперь они могли уезжать.

10

Краска отслаивалась большими кусками, и деревянный подоконник напоминал на ощупь холодную намокшую губку для мытья посуды. Должно быть, вода годами лилась на внутреннюю сторону окна. По утрам тонкий слой изморози скрывал вид на поленницы и навозные кучи на краю поляны. Окна следовало утеплять или менять.

Сейя вздохнула. Если человек вырос в квартире, как она, то ничего не смыслит в содержании дома. Позади нее, в деннике, который успел соорудить Мартин до своего исчезновения, фыркал Лукас. Денник был из грубого, необработанного дерева, с зеленой дверью. На самом деле это вовсе не конюшня, а старый сарай — здесь у старика Грена, прежнего владельца дома, находилась столярная мастерская. Возле одной из стен так и стоял верстак, и на нем были навалены мешки с овсом и ведра. Батареи обогревали площадь примерно в два метра вокруг себя.

После такой холодной ночи, как сегодня, Сейю мучила совесть, когда скрипучая дверь отворилась и стала видна неуверенно мигающая лампочка и Лукас, щипавший сено в жутко дорогой оливково-зеленой попоне, которую она купила еще в начале ноября. В конюшне было так же холодно, как на улице.

Она оборудовала его жилище соломенной подстилкой, толстой, словно пружинный матрас, и положила перед стойлом ковер, хотя Мартин и говорил, что это глупо. Сейчас, с приближением Рождества, она даже поставила на маленькое трухлявое окошко подсвечник, который зажигают во время адвента. Она пыталась убедить себя, что все по крайней мере выглядит уютно, а скоро уже весна.

Сейя обхватила шею Лукаса и спрятала лицо в его встрепанной гриве. На самом деле она и в лошадях не разбиралась. Никогда не была одной из тех девочек, которые все свое время проводят в конюшне. Подобно многим другим детям она начала заниматься в школе верховой езды, но с тех пор как ее маме пришлось уйти с работы преподавателя родного языка, их семейная экономика постоянно находилась в затруднительном положении. Ей никогда не говорили, что ходить в школу верховой езды дорого. Скорее можно было понять между строк и по настроению, когда следовало оплачивать счета, что от всего не являющегося жизненно необходимым нужно отказаться. Она перестала заниматься верховой ездой — посещала вместо этого муниципальную школу фортепиано и пела в хоре. Курс художественного слова в досуговом центре тоже был бесплатным.

Насколько помнила, она не особо страдала от вынужденного отказа от лошадей. Большие животные пугали ее, когда она была ребенком, как и острые локти старших девочек с конюшни. Она испытала облегчение, обнаружив, что не нужно самой принимать решение о прощании с конным миром.

Но Лукас все равно стал ее конем. Хотя она и заплатила за него недорого — ему было уже довольно много лет, — он тем не менее стоил ей всех сбережений и большей части государственной стипендии каждый месяц, не говоря уже о времени и привязанности к дому, но она ни разу ни о чем не пожалела.

В тот день, когда старик Грен повел их с Мартином по окрестностям, на вершину холма Стенаредсбакен — он называл это место поляной, — она увидела лошадь на картине их будущего. Конь стоял там, где кончалась поляна и начинался лес, а маленькие сосенки карабкались вверх по мшистой горе за домом, щипал траву и пил из старого корыта. Она огородила Лукасу под пастбище именно этот участок. Даже корыто стояло там, среди поросли, а поверхность воды покрылась тонким ледком, на который насыпались сосновые иглы. Так что эта часть картинки воплотилась в жизнь.

Когда она прижималась щекой к теплой шее Лукаса, ей обычно удавалось отогнать от себя мысли о Мартине, но сегодня это было сложно. В голове она, словно на экране, заново прокручивала сцену, принесшую ей столько радости всего лишь несколько месяцев назад, когда они сидели на кухне в своей маленькой загроможденной однокомнатной квартирке у Мариаплан и заметили небольшое объявление в газете «Гётеборге постен»: «Старый дом. Продается дешево в случае быстрой сделки». Они позвонили и получили разрешение приехать немедленно, сели на автобус, поскольку у них не было машины, и добрались до конечной остановки только в сумерках. Потом им пришлось дойти до поляны, взобравшись вверх по холмам и пройдя через лес.

Машина из службы такси для пожилых людей ждала у проселочной дороги. Из нее выбрался старик на дрожащих, непослушных ногах. Старик Грен. Он рассказал, что за полгода до этого у него случился инсульт, и ему, наверное, придется жить в пансионате в Улофсторпе. Он решился продать дом.

Чтобы добраться до дома, им нужно было пройти через болотистое место — в тот вечер от мха поднимался пар. Старик бесконечно медленно и осторожно шел по мосткам. В самом доме не было ни туалета, ни душа. Уличный туалет пристроили к сараю, а за домом у старика была кухня, и туда же он протянул душевой шланг с горячей водой. За горячую воду здесь требовалось платить какие-то гроши.