Алистер Маклин - Прощай, Калифорния!
Очень высоко, однако, забираться фон Штрайхер не стал, а выбрал плато на высоте около четырехсот пятидесяти метров, расположенное среди гор примерно в восьмидесяти километрах от океана, и стал строить свой собственный Занаду, который позднее окрестил Адлерхеймом, что означает «Орлиное гнездо». Поэт говорил о пристанище Кубла Хана как о величественном сооружении, вызывающем восхищение. Адлерхейм был совершенно другим. Он представлял собой неоготический кошмар в виде замка, барочное чудовище, которое потрясало своей безграничной вульгарностью. Массивный, построенный из северо-итальянского мрамора замок представлял собой немыслимую мешанину из башенок, луковиц, зубчатых стен и узеньких окон для лучников. Не хватало только рва и подъемного моста, но фон Штрайхер был вполне доволен тем, что имел. Для других людей, живущих в более современном и, по счастью, более просвещенном мире, единственная искупающая все страдания деталь была видна от стен, если посмотреть на запад: оттуда открывался поистине великолепный вид на широкую долину и отдаленную прибрежную цепь гор – первый оплот фон Штрайхера в борьбе с неизбежной приливной волной.
К счастью для семи узников, которые сидели в кузове второго из двух фургонов, с надсадным воем поднимающихся по извилистой дороге к замку, они не видели того, что для них приготовлено: фургон был закрыт со всех сторон, и вдобавок у всех были завязаны глаза и надеты наручники. Но им предстояло познакомиться с интерьерами Адлерхейма гораздо ближе, чем мог надеяться самый одурманенный и эстетически отсталый поклонник всего, что есть наихудшего в архитектуре XIX века.
Фургон с узниками резко затормозил. Задняя дверь распахнулась, повязки были сняты, и семь человек, все еще в наручниках, спрыгнули на мощенную настоящим булыжником поверхность, оказавшуюся совершенно закрытым внутренним двором. Двое охранников запирали массивные, обитые железом дубовые ворота, в которые они только что въехали. Во внешнем виде охранников были две странности. Во-первых, они держали в руках автоматы «ингрэм» с глушителями, любимое оружие британских элитных специальных воздушно-десантных частей – вопреки названию, армейского подразделения, члены которого пользовались редкой привилегией иметь доступ к своему личному оружию (в отличие от принятой почти во всем мире практики хранения оружия на складе) и выбирать оружие по своему усмотрению. Популярность «ингрэмов» свидетельствовала об их эффективности.
Во-вторых, эти двое охранников с головы до ног были одеты как настоящие арабы – конечно, их бурнусы не были такими ослепительно белыми, какие можно увидеть в штате Калифорния, но тем не менее весьма подходили как для очень жаркой погоды, так и для того, чтобы мгновенно спрятать автоматы в многочисленных складках.
Четверо других мужчин – двое склонившихся над цветочными бордюрами, высаженными параллельно четырем стенам двора, и двое с винтовками через плечо – были одеты точно так же. Все шестеро отличались смуглостью, свойственной обитателям восточных пустынь; но что-то в строении их лицевых костей не соответствовало этому образу.
Человек из первого фургона, очевидно руководитель похитителей, подошел к пленникам и впервые предстал перед ними с открытым лицом – свою вязаную маску он снял уже после отъезда из Сан-Руфино. Это был высокий, худощавый, но широкоплечий мужчина. В отличие от низенького и толстого фон Штрайхера, обычно носившего во время пребывания в замке баварские кожаные штаны на подтяжках и тирольскую шапочку с фазаньим пером, этот человек выглядел так, словно действительно был родом из орлиного гнезда. У него было худое загорелое лицо, крючковатый нос и пронзительно яркий голубой глаз. Только один глаз. Правый глаз был прикрыт черной повязкой.
– Меня зовут Моро, – сказал он. – Я здесь главный. А это, – он махнул в сторону фигур в белых одеждах, – мои последователи, помощники, можно даже назвать их верными слугами Аллаха.
– Это вы можете их так называть. Я бы назвал их беглецами с каторги.
Высокий тощий мужчина в черном костюме носил бифокальные очки и заметно сутулился, что делало его похожим на рассеянного ученого. Это лишь наполовину соответствовало истине. Профессор Барнетт из Сан-Диего был каким угодно, но только не рассеянным. В своем профессиональном кругу он справедливо славился чрезвычайно острым умом и был печально знаменит необыкновенной вспыльчивостью. Моро улыбнулся.
– Каторга может быть в прямом и переносном смысле, профессор. В конце концов, мы все рабы чего-нибудь. – Он жестом подозвал двух мужчин с винтовками. – Снимите с них наручники. Дамы и господа, приношу извинения за то, что таким неприятным образом вторгся в мирное течение вашей жизни. Надеюсь, по дороге сюда никто не испытывал неудобств. – Его речь была гладкой и четкой речью образованного человека, для которого английский язык не родной. – Я не хочу тревожить или пугать вас... – Нет ничего более тревожного и пугающего, чем заявление о том, что человек не собирается делать этого. – Но прежде чем я приглашу вас внутрь, посмотрите на стены, окружающие двор.
Все посмотрели на стены. Поверх этих семиметровых стен шло ограждение из колючей проволоки в три ряда. Проволока поддерживалась L-образными стальными подпорками, вделанными в мрамор, и проходила через изолированные крепления. Моро сказал:
– Выйти отсюда можно только через стены и ворота. Я не советую делать ни того ни другого. В особенности перелезать через стены: по проволоке пущен электрический ток.
– И так уже шестьдесят лет, – кисло заметил Барнетт.
– Значит, вы знаете это место? – Моро, похоже, не удивился. – Вы уже бывали здесь?
– Здесь бывали тысячи людей. Дорогостоящий «каприз фон Штрайхера» был открыт для публики в течение двадцати лет, пока содержался на средства штата.
– Он до сих пор открыт для публики, хотите – верьте, хотите – нет. По вторникам и пятницам. Кто я такой, чтобы лишать калифорнийцев части их культурного наследства? Фон Штрайхер пропустил через проволоку всего пятьдесят вольт, в качестве предупреждающей меры. Такой ток может убить только человека с больным сердцем, но человек с больным сердцем на высокую стену и не полезет. Я же поднял напряжение до двух тысяч вольт. Пожалуйста, следуйте за мной.
Он прошел через арку, расположенную прямо напротив входа. За аркой находился огромный холл размером восемнадцать на восемнадцать метров. Три открытых камина, каждый высотой в человеческий рост, были вделаны в три стены, и три вязанки дров горели, весело потрескивая, вовсе не для украшения, поскольку даже в самый разгар лета толстые гранитные стены не пропускали жару с улицы. Окна в зале отсутствовали – стиль, заимствованный из Праги. Блестящий пол был выложен паркетом из красного дерева. Половину зала занимал ряд обеденных столов и скамеек; вторая половина была пуста, если не считать дубовой резной кафедры, возле которой валялась куча каких-то циновок.
– Это банкетный зал фон Штрайхера, – пояснил Моро и посмотрел на обшарпанные столы и скамейки. – Сомневаюсь, чтобы он одобрил перемены.
Барнетт был потрясен:
– Стулья Людовика Четырнадцатого, столы периода империи – все исчезло? Наверное, отличные получились дрова.
– Вы не должны путать нехристианский подход с варварским, профессор. Подлинная мебель не тронута. В Адлерхейме огромные подвалы. Кстати, сам замок, если не принимать во внимание его изолированного местоположения, не совсем годится для наших религиозных целей. Обеденная половина зала – мирская. Другая же половина, – он показал на пустое пространство, – освящена. Нам приходится довольствоваться тем, что есть. Надеемся, что в один прекрасный день мы построим по соседству мечеть, а пока ею служит эта часть зала. Кафедра предназначена для чтения Корана. Циновки, как вы понимаете, для молящихся. Чтобы призывать правоверных на молитву, нам вновь пришлось пойти на нежелательный компромисс. Эти башни с луковицами, гротескные архитектурные символы греческой ортодоксальной церкви, для магометан прокляты, но нам пришлось освятить одну из них, и теперь она служит в качестве минарета, с которого муэдзин призывает к молитве.
Доктор Шмидт, такой же выдающийся физик-ядерщик, как и Барнетт, и так же известный своей нетерпимостью к глупцам, посмотрел на Моро из-под кустистых белых бровей, прекрасно дополнявших невероятно густую гриву белых волос. На его красноватом лице появилось выражение почти комического недоверия:
– Все это вы рассказываете тем, кто приходит сюда по вторникам и пятницам?
– Конечно.
– Бог мой!
– Аллах, с вашего позволения.
– Как я понимаю, эти милые экскурсии вы проводите сами? Наверное, получаете огромное удовольствие, пичкая доверчивых граждан своей галиматьей.
– Аллах ниспошлет вам возможность однажды увидеть свет, – мягко произнес Моро. – И это обычная работа – впрочем, что я говорю? – священный долг, который я предоставляю исполнять моему помощнику Абрахаму.
