Алистер Маклин - Прощай, Калифорния!
Яблонский несколько минут переваривал услышанное, затем сказал:
– Тогда вы просто обязаны выглядеть обеспокоенным!
– Это, конечно, здорово помогло бы.
Раздался звонок в дверь. Райдер встал и вышел в холл. Там уже стоял сержант Паркер, холостяк, который считал дом Райдера своим вторым домом. Как и Яблонский, он явился с портфелем, но в отличие от директора атомной станции был в хорошем настроении.
– Добрый вечер. Конечно, не стоило бы связываться с уволенным полицейским, но ради священных уз дружбы...
– Я ушел в отставку.
– А это что в лоб, что по лбу. Путь свободен, и теперь я могу принять на себя бремя славы самого ненавистного и страшного полицейского в городе. Не унывай, Райдер. После тридцати лет терроризирования местного населения ты заслужил отдых. – Он проследовал за Райдером в гостиную. – Доктор Яблонский! Не ожидал встретить вас здесь.
– А я и не рассчитывал быть здесь.
– Воспряньте духом, доктор. Общение с разжалованными полицейскими еще не преступление. – Он неодобрительно посмотрел на Райдера. – Кстати, о поднятии духа: у твоего гостя стакан почти пуст. Мне, пожалуйста, лондонского джина.
Год пребывания Паркера в Скотленд-Ярде, куда он попал по обмену, оставил его в глубоком убеждении, что американский джин не стал лучше со времен сухого закона и его по-прежнему производят в ваннах.
– Спасибо, что напомнил. – Райдер повернулся к Яблонскому: – За последние четырнадцать лет только он один поглотил у меня сотни две ящиков этого напитка.
Паркер улыбнулся, порылся в своем портфеле и вынул оттуда фотографию Райдера.
– Прости, что не сразу приехал. Пришлось еще отчитываться перед нашим жирным дружком. Похоже, он как раз приходил в себя после сердечного приступа. Но его интересовал не столько мой отчет, сколько долгое и обстоятельное обсуждение твоей персоны. Бедняга был сильно расстроен, поэтому я похвалил его за проницательность. Эта фотография имеет какое-то значение?
– Надеюсь. А почему ты так решил?
– Потому что ты попросил привезти ее. И еще потому, что Сьюзен, кажется, сперва решила взять ее с собой, а потом передумала. Она взяла фотографию в ту комнату, где их заперли, а затем сказала охраннику, что ее тошнит. Тот проверил туалетную комнату – на предмет окон и телефона, по-видимому, – и только тогда разрешил ей войти. Она вышла через несколько минут, бледная как смерть, по словам свидетелей.
– "Утренняя заря", – сказал Райдер.
– Это ты о чем?
– Название пудры, которой она пользуется.
– А-а. И тут – да здравствуют эмансипированные женщины! – она воспользовалась женской привилегией менять решения и решила оставить фотографию на столе.
– Ты вытаскивал фотографию из рамки?
– Я порядочный человек, честный полицейский и даже помыслить не мог, чтобы...
– А ты и не мысли.
Паркер ослабил шесть пружинных зажимов на задней стороне рамки, убрал белый картонный прямоугольник и с интересом уставился на обратную сторону фотографии.
– Ей-богу, это ключ к разгадке. Я вижу слово «Моро». А дальше, по-моему, стенография.
– Точно. Она торопилась. – Райдер подошел к телефону, набрал номер, но секунд через тридцать повесил трубку. – Черт! Ее нет дома.
– Кого?
– Моей специалистки по стенографии, Марджори. Они с Тедом куда-то ушли. Поесть, попить, потанцевать, посмотреть кино... Понятия не имею, что они делают сегодня вечером и куда вообще ходит молодежь в наши дни. Джефф знает. Придется подождать его возвращения.
– А где твой товарищ по несчастью?
– Отправился на Кипарисовый утес, чтобы выкинуть в океан кое-какие сокровища, принадлежащие нашему шефу Донахью.
– Но не самого шефа Донахью? Жаль. Ну-ка расскажи...
Глава 3
В Америке, как и в Англии, есть немало людей, не способных жить по общепринятым правилам. Это индивидуалисты, которые с великолепным равнодушием к окружающему миру ведут свой собственный образ жизни, имеют собственные убеждения, собственные слабости и собственные, почему-то считающиеся иррациональными, свойства; они с легкой жалостью, грустью и смирением относятся к тем несчастным, что не принадлежат к их касте, к тем толпам безликих конформистов, среди которых они вынуждены влачить существование. Некоторые из этих индивидуалистов, главным образом те, кто придерживается эзотерических форм религий собственного изобретения, периодически пытаются вести наиболее доверчивых из числа непросвещенных по дороге откровения. Но по большей части они считают несчастных конформистов существами, не поддающимися исправлению, и с сожалением позволяют им погрязнуть в невежестве, в то время как сами они следуют извилистыми дорогами и тропами по собственному выбору, совершенно не обращая внимания на параллельные автострады, которые несут основную массу зашоренного человечества. Этих людей обычно называют оригиналами.
В Америке, как уже говорилось, немало таких оригиналов, если не сказать больше. Что же касается Калифорнии, то она в этом смысле впереди всех остальных американских штатов: оригиналы здесь встречаются на каждом шагу. В отличие от истинных английских оригиналов, которые почти всегда одиночки, американские оригиналы стремятся к объединению. Их можно характеризовать как «культистов», сторонников различных культов, которые верят в самые разные вещи: от божественной благодати до мирового катаклизма, от неопровержимой (поскольку невозможно опровергнуть) избранности самозваных гуру до отважной покорности тех, кто знает точную дату, час и минуту наступления конца света или тех, кто карабкается на самые вершины гор, спасаясь от очередного потопа, который еще до заката солнца обязательно зальет их по самые лодыжки – но уж никак не выше. В менее свободном, менее открытом, менее населенном и терпимом обществе, чем калифорнийское, таких людей давно бы запихнули в учреждения, специально предназначенные для неуравновешенных экземпляров человеческой расы. Нельзя сказать, что «золотой» штат, как называют Калифорнию, сильно дорожит ими, но он взирает на них с теплотой, а иногда с преувеличенным интересом.
Однако этих людей нельзя считать истинными оригиналами. В Англии или на Восточном побережье Соединенных Штатов оригинал может быть бедным и избегать любых контактов с другими такими же ненормальными, и тем не менее его будут считать выдающимся образцом того, чем остальное человечество, у счастью, не является. В Калифорнии, разделениой на группы единомышленников, появление таких оригиналов-одиночек практически невозможно, хотя были один-два примечательных экземпляра, как то самопровозглашённый император Сан-Франциско и защитник Мехико. Император Нортон Первый стал настолько знаменитой и почитаемой личностью, что даже похороны его собаки состоялись при огромном стечении несговорчивых и практичных жителей Сан-Франциско девятнадцатого столетия, вследствие чего вся деловая жизнь города, исключая салуны и бордели, полностью замерла. Но такие случаи, когда нищий оригинал достигает подобных немыслимых высот, весьма редки.
Если человек хочет стать в Калифорнии признанным оригиналом, он должен быть по меньшей мере миллионером, ну а миллиардер получает твердые гарантии успеха. Фон Штрайхер был одним из этих последних, одним из немногих избранных. В отличие от бескровных, засушенных «счетных машин» нефти, промышленности и торговли наших дней фон Штрайхер принадлежал к гигантам эры пароходов, железных дорог и стали. К началу XX века он сколотил огромное состояние и завоевал репутацию оригинала, и его статус в обеих этих сферах ни у кого не вызывал сомнения. Но любой статус требует подтверждения, а подтверждение статуса миллиардера не может быть пустым звуком: оно должно быть зримым, причем чем заметнее и больше, тем лучше. И все уважающие себя оригиналы соответствующего денежного ранга, будто сговорившись, выбрали в качестве такого подтверждения дом, который должен указывать на уникальность его владельца. Кубла Хан, как известно, создал свой собственный Занаду[4], а поскольку он был несравненно богаче любого скороспелого миллиардера, то что было хорошо для Кубла Хана, было хорошо и для них.
Выбор места для строительства определили две владевшие фон Штрайхером фобии: он панически боялся приливной волны и высоты. Бояться приливной волны он стал еще в юности, прочитав об извержении вулкана и разрушениях на острове Тира, к северу от Крита, когда мощная приливная волна высотой примерно в пятьдесят метров почти целиком уничтожила ранние минойскую, греческую и тюркскую цивилизации. С тех пор он жил с твердым убеждением, что рано или поздно океан поглотит и его. Почему он опасался высоты, неизвестно, но уважающие себя оригиналы не обязаны объяснять свое непонятное поведение. Этот страх преследовал его и во время единственного его возвращения на родину, в Германию, где он провел два месяца, изучая архитектурные постройки, главным образом замки, которые оставил после себя сумасшедший Людвиг Баварский. По возвращении он остановился на том, что казалось ему меньшим из двух зол, – на высоте.
