Джузеппе Дженна - Во имя Ишмаэля
Арле сложил руки вместе, можно было подумать, что он молился — светской молитвой и недоброй. Бледность его кожи выделялась в окружающем сумраке, тоненькая сеточка вен пульсировала под глазами в регулярном ритме, в такт движению век, очень тонких век, — и странные ячмени, ниже мешков под глазами, соединялись в маленькие грозди вместе с более темными, коричневыми наростами; благодаря им особенно яркими казались небесно-голубые глаза, почти белые, холодно поблескивающие, и подобный же тающий оттенок волос: белые, но не белоснежные. Иногда сомкнутыми руками Арле касался губ, раздвигал их со страдальческим выражением. Сам взгляд будто был обращен к какому-то недостижимому началу, которое находилось за пределами этого скудного душного пространства. Отсутствующий, бледный лик. Арле казался сосредоточенным на какой-то точке внутри себя, погруженным в некое внутреннее видение, которое всплывало в молчании и в словах во время беседы этих двоих.
Монторси, с другой стороны, делал над собой значительное усилие. Он пытался выглядеть жестким.
Разговор начал он.
— Я был дома у Энрико Маттеи, доктор.
Арле:
— Я знаю о расследовании, Монторси. Меня проинформировали, несмотря на то, что, как я уже упоминал, я сейчас как раз нахожусь на стадии сложения с себя полномочий по руководству отделом судебной медицины.
Жестким, вот именно.
— Проинформировали о чем, доктор?
— О расследовании. Что у вас снова забрали расследование…
Глаза в глаза, потерянные в этом искусственном ледяном свете.
— Это забавно, доктор. У нас его забрали час назад, возможно, даже… Забавно, что вы уже в курсе.
Арле улыбнулся. Разомкнул руки. Принялся водить правым указательным пальцем по корпусу металлического пресс-папье, длинного и тонкого. Происходящее было похоже на сцену из фильма, яркого черно-белого фильма с передержанной экспозицией, гротескного.
— Ну, забавно скорее то, что едва лишь за два дня у вашей команды забрали два дела. И отнюдь не мелких… Как бы это сказать? — Он улыбался. Он продолжал улыбаться, но был по-прежнему сосредоточен — сосредоточен на чем-то ином. — Два, я бы сказал, фундаментальных расследования.
— Фундаментальных.
— Фундаментальных. Да. Возможно, вам это покажется чрезмерным… Слишком сильное определение.
— Пристрастное. — Монторси почти хотелось смеяться. — Пристрастное…
— Пристрастное? Интересно… Что вы видите пристрастного, инспектор, в подобных событиях? Бедный Энрико Маттеи. Бедный Итало Фольезе. Это разные смерти, вы знаете? Я говорю именно как патологоанатом. Иное состояние, иное положение тела. Мне, если можно так сказать, повезло осматривать оба трупа. Можно сказать, я был одним из последних, кто прикасался к их телам. Если не задерживаться мыслью на их окоченелости, на посерении некоторых тканей, то работа, к которой я призван, превращается в последнее прощание. Но весьма особое. А еще полное жалости. Нужно иметь много жалости, даже в отношении самого себя, чтобы заниматься столь деликатным делом. Столь грязным, в конце концов. Где вы во всем этом видите пристрастность? Вы говорите так, но, возможно, вы даже не знаете, что именно вы говорите…
Монторси почесал в затылке. Кажется, он заметно постарел. Дни иногда могут быть как целые эпохи, как говорил шеф.
— Так не будем же называть это пристрастностью. Назовем это страстью, доктор. Черной страстью. Безумной. Разрушительной. Мне кажется странным ваш подход. Вы производите впечатление человека, полностью лишенного страстей. Однако вы говорите о жалости. Это странно, разве нет? Ваш случай тоже странный, по крайней мере столь же странный, как мой. Вы полагаете, я не знаю, о чем говорю? Я хорошо знаю, о чем говорю. В конце концов, страсть это доказывает, правда, доктор? Говорю вам снова. Вы тоже ранены страстью. Или я ошибаюсь?
Монторси глубоко вдохнул. Между их телами шел поток противостояния, тек электрический ток, как бы река разных возможностей, в том числе агрессивных, в том числе драматичных. Арле видел, что молодой инспектор весь подобрался, что он может нанести удар с минуты на минуту. И Монторси чувствовал, как в нем идут постоянные яростные приготовления к тому, чтоб нанести удар, чтобы прорвалась, внезапно и свободно, неконтролируемая жестокость, вскормленная внешним спокойствием, неприятностями, накопленными за последние часы.
Арле снова соединил руки и оперся на них подбородком.
— Вам будто не хватает слова, инспектор. Слова, которое бы замкнуло круг. Которое скажет все.
Слово, которое скажет все. Пауза перед тем, как произнести его. Потом он произнес его:
— Ишмаэль. Вы имеете в виду Ишмаэля. Это то самое слово, доктор?
Арле прикрыл глаза, слегка наклонил голову к стене, будто слушал музыку.
— Превосходно. Превосходно.
Он снова открыл глаза и пристально посмотрел на Монторси — ледяная траектория, абсолютная, которая могла бы разнести в осколки какое бы то ни было слово, — взгляд, проходящий за пределами слов.
— Превосходно, инспектор. Вы представляете себе, зачем я вызвал вас сюда, в это место?
Монторси промолчал. Все казалось ему невероятным. Уродливым. Ошибочным. Арле не мог знать о фото, об открытии, которое Монторси сделал в доме Маттеи.
Арле:
— Нет. Вы себе этого не представляете.
Монторси захотелось достать свой пистолет 45-го калибра, ему захотелось раздробить Арле зубы, засунув темное дуло в рот. Он выстрелил бы много раз. У него раздулись ноздри. Он хотел почувствовать запах кордита, запах железа и крови.
— Почему дети, доктор? Ишмаэль не предложил вам ничего лучшего?
Его противника почти оглушило это произнесенное вслух имя Ишмаэля. Потом Арле снова сосредоточился. Его взгляд скользнул влево, он потерялся на мгновение, всего на мгновение.
— Лучшего? Вы не отдаете себе отчет…
— Нет. Я не отдаю себе отчет.
— Нет. Вы не можете. Вы не представляете, насколько фундаментальными будут исследования, которые проводятся здесь, в этом институте. Мы занимаемся тканями, клетками, но также и причинами. Злокачественными образованиями. Мы сталкиваемся со злокачественными образованиями. Выявляем глубинные процессы. Здесь и вообще. В остальном, конечно, это не то место, для которого я предназначен. Вы не понимаете? Генетика… Вы не представляете себе, как в будущем станут почитать генетику, с какой преданностью станут относиться к генам, к скрытым кодам, к наследственности, которую мы тут исследуем. Мы работаем ради пророчества. Мы здесь работаем ради пророчества. Когда свершится время Ишмаэля, то, ради чего мы работаем здесь, обретет черты закона. Мы составляем алфавит нового закона. Мы работаем ради нового закона.
— Новый закон…
— Новый закон. Но не это мы должны обсуждать, правда, инспектор Монторси? Давид Монторси. У вас, должно быть, еврейские корни… Вы исповедуете свою веру, инспектор?
Улыбка скомкала его худые и сухие щеки в две полосы постаревшей плоти, в симметричные пучки эластичных морщин, загнувшихся под огнем лет. Похоже было на бледный клей. Его голос шел из выдохшихся, истощенных легких, оживленных неестественном жаром. Монторси проигнорировал его вопрос.
— Когда оно исполнится, доктор, время Ишмаэля? Сегодня? Завтра? Будут еще смерти, прежде чем время Ишмаэля исполнится? Сколько смертей? Десять? Сто смертей? Сколько?
Лицо Арле стало серьезным, казалось, оно все уплотнилось в какую-то центральную точку, точку вне геометрии, взгляд стал суровым, почти взволнованным.
— Да. Будет много смертей. Новый закон нельзя внушить без кровавой жертвы. Все это необходимо.
Монторси внезапно сказал:
— Значит, это вы, доктор. Ишмаэль — это вы…
Крупные морщины на лице Арле сжались. Неестественная улыбка исказила его лицо.
— Нет, инспектор. Нет… Вы не понимаете… Я не Ишмаэль.
Произнося эти слова, он продолжал улыбаться.
Монторси помолчал минуту. Потом:
— Я хочу видеть Ишмаэля, доктор.
Арле принялся смеяться, гнойная рана улыбки расширилась, показались маленькие желтые зубы.
— Но… Это невозможно! Вы не понимаете, вы не можете понять. Уясните… Уясните же, что вы сейчас его видите… — И смеялся.
— Но вы только что сказали… вы… Значит, это вы — Ишмаэль?
— Да. В каком-то смысле. Но не так, как вы это разумеете, инспектор. Нет. Вы не можете увидеть Ишмаэля. Для вас это невозможно. Так было избрано.
— Что было избрано?
— Что вы не можете его увидеть. Вы не будете среди Детей Ишмаэля. Вы не можете его увидеть. — У него был серьезный тон, в его шепоте прозвучали странные отзвуки. — В каком-то смысле вам повезло. Вы избраны. Это и есть причина, по которой я вас вызвал. По которой я вызвал вас сюда.
Он выдержал театральную паузу, приблизился, потом снова сел, опершись худой спиной на кожаную с металлическими накладками спинку кресла.
