Джузеппе Дженна - Во имя Ишмаэля
Давид Монторси потрогал один из круглых гвоздей, вбитых в отшлифованную дверь, в орнамент с некоторым средневековым колоритом, фальшивый, ржавый орнамент. Ему казалось, будто он не полностью еще пробудился от кошмара, он обернулся и посмотрел на противоположную сторону улицы. Одна машина, две. Здесь был выезд из города, в нескольких сотнях метров, под мостом, — и там кончался Милан. Улица, перпендикулярная бульвару Аргонне, по другую сторону этой свободной для проезда машин площади, возможно, улица Иллирико — она блестела неестественным блеском, казалось, оттуда доносится теплый, ароматный воздух, запах жасмина. Он подумал о времени, об этих последних годах, похожих на песок без запаха, который все струится прочь. Он подумал об одиночестве и о Мауре. Подумал, что все — ошибка, что все не должно окончиться здесь, перед этим подъездом. За этой дверью — дыхание Ишмаэля. Ишмаэль — ошибка. Все — ошибка. Кто такой Ишмаэль Таинственный, Ишмаэль Смертоносный, Ишмаэль Захватчик, Ишмаэль Безвременный? Кто этот человек из золота — золота во мраке, — сияющий изнутри, без контура и формы? Это сам Арле?
Там был звонок, единственный звонок. Он позвонил. Дверь открывалась механически, калитка, вырезанная в воротах, распахнулась одним движением. Автоматически. Он вошел в коридор, где не горел свет. Внутри его ждал сторож. Тип маленького роста, крупный, в черном пыльном халате, коренастый, с толстым широким носом, волосы его лежали крупными и странно неподвижными волнами, как будто их сбрызнули лаком. Монторси спросил Арле. Сторож сказал, что его ждут. Тогда Давид добавил, что он — инспектор Монторси из отдела расследований. Тот ответил ему хриплым голосом, с еле слышным, но уловимым провинциальным акцентом, — паданский говор, возможно, эмилианский. Он попросил инспектора следовать за ним, сказал, что доктор Арле оставил распоряжения. Они прошли через первый узкий двор. Монторси спросил его, давно ли доктор Арле возглавляет институт, тот не хотел отвечать, потом ответил будто мимоходом, что шесть, может, семь месяцев. Много пациентов в институте? Примерно двести пятьдесят. Никто не знает толком, кто здешние пациенты, сказал Монторси. Тот ответил, что так лучше, лучше ничего не знать об этих созданиях. Они умирают, умирают, особенно те, кому меньше семи лет.
— Меньше семи лет? — спросил Монторси.
— Да. Дети. Дети со злокачественными образованиями. Они мало живут. Семь лет. Не больше. Не выживают. Так лучше для них. Лучше.
Вдруг он понял. Понял, откуда взялась эта рука мертвого ребенка на Джуриати. Он потребует дополнительного расследования, когда вернется в управление. Он попросит сделать еще одно вскрытие, только чтоб его проводил не Арле со своими людьми. Несомненно, он найдет какое-нибудь злокачественное образование в нежном тельце мертвого ребенка с Джуриати. Ребенка доставили из института Арле.
Они шли через второй двор, более широкий, чем первый, а должен был быть еще третий. Сторож медленно что-то бормотал себе под нос. Всегда так: люди спокойны, они даже не представляют себе, что с ними могут случиться какие-нибудь несчастья. У него, у Монторси, есть дети? Тот ответил, что его жена ждет первенца, сторож замолчал, ничего больше не говорил, он еле волочил ноги, его башмаки издавали хлюпающий звук, неряшливо стучали подошвы. Должно быть, ботинки были ему слишком широки.
Действительно, был и третий двор. Внутренний. Тенистый и узкий, как первый. Сторож остановился рядом с Монторси. Указал движением подбородка и рукой, которую поднял, и сразу же она упала обратно, вдоль коренастого тела, маленькую стеклянную дверь, освещенную изнутри слабым светом, приглушенным марлевыми шторами. Сторож велел ему идти туда. Что кабинет Арле — в конце коридора, справа. Что нужно пройти весь коридор, дверь Арле — последняя.
Сказал, что не нужно смотреть по сторонам в коридоре. Что если он впечатлительный, то лучше не смотреть.
Свет внутри был белым и однородным. Коридор — узким и длинным. В метре от пола, через равные промежутки, виднелись большие окна. У него создалось ощущение, что стекло толстое, возможно, двойное стекло, может быть, даже не стекло, а пластик или что-то похожее на пластик. Не двери — окна. Стены с окнами. Он не считал их. До поворота, в конце коридора, возможно, был десяток.
Он начал продвигаться вперед, медленно, спокойно. Подумал о мумии. Его охватил приступ дрожи.
Ему казалось, будто он пересекает магнитное поле, а находящиеся друг напротив друга окна — полюса магнита; взгляд его скользил по пространству, он пытался направить его, но казалось, он больше не властен над своими глазами — зрение не подчинялось нервной системе.
Два окна были темными, за толстыми стеклами ничего не угадывалось. Он только заметил справа полосу засохшей слюны, как будто сюда прижимался рот, медленно скользя книзу, подобно присоскам, которые не держат.
Но это было мгновение. Потом снова пошла стена. Потом снова окна, ближе к концу коридора.
Проходя мимо второго окна, справа, он подпрыгнул от грохота: тело бросилось на стекло. Глухой, сильный звук. Он постарался перевести взгляд на противоположное, темное окно. Грохот повторялся, постоянно, теперь уже неистово, а он пытался держать взгляд неподвижно устремленным перед собой. Ритмичный грохот преследовал его. Вдруг он обернулся, не сумев взять под контроль свой импульс, нервный порыв, — и в это время увидел широкие зрачки ребенка, бесформенный затылок, огромный пузырь из мяса, оканчивающийся костной мозолью, руки, прилепившиеся к стеклу, громадные, расширенные зрачки, такие, что не оставалось места для белка, — и оно улыбалось, улыбалось улыбкой слабоумного, возможно, это даже не была улыбка, оно пускало слюни на стекло, било руками, непонятно было, слепо ли оно или видит Монторси, — оно билось обеими руками в стекло, как будто не чувствовало боли, видны были непропорциональные перепонки между пальцами. Монторси закрыл глаза, и когда открыл их, сделав еще два шага вперед, окно уступило место белой стене.
Теперь он посчитал. До поворота оставалось восемь окон.
И он видел их. Он видел их все.
Они все рычали. У одного было две головы. Был обрубок тела с головой, лежащей на краю кровати. Свет был слабым. Возможно, все они слепы. Вокруг — никого.
Он прислонился к стене между двумя окнами. Перевел дыхание.
Арле был в конце коридора. Он дошел до поворота.
После поворота окон не было. Коридор оказался слепым, равномерно освещенным однотонным, искусственным светом. Само это место выглядело полым аппендиксом Арле. И Монторси казалось, что он идет по каналам кишечника.
Он увидел белую дверь. Постучал.
Услышал голос Арле. Голос Зла. Его приглашали войти, да, да, войти.
Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН
26 МАРТА 2001 ГОДА
21:40
Мазохисты — это поглотители, маленькие вечно голодные вампиры: их невозможно насытить.
Теренс Селлерс. «Совершенная садистка»Лопес вышел из самолета, он был похож на ходячий труп. Его раздражал неоновый свет в зале ожидания для прибывших. Он взял такси, распластался на сиденье: опустошенный мешок из мяса.
Вышел на улице Фриули. Перед домом Лауры увидел машину караулившего ее Пруна. Подошел поближе, увидел старшего брата, тот стоял и курил. Лопес сказал ему, что все устаканилось, что деньги будут через пару дней. Пруна ушел.
Лопес быстро нашел домофон. Он надеялся, что Лаура пригласит его подняться. Она не пригласила его подняться. Спустилась сама.
Она показалась ему прекрасной. Все еще изможденной, но прекрасной. Голубые глаза источали свет, светлые волосы и веснушки подчеркивали это сияние.
Она сразу же начала посмеиваться над Лопесом.
Они ужинали в ресторане-пиццерии за улицей Фриули, за домом Лауры. Все время разговаривали, не было ни секунды молчания.
Он рассказал ей все. Все.
Он говорил ей об Ишмаэле. О Париже. О PAV в пригороде Милана. О Гамбурге, о Ребекке, о Вунцаме, об аварии, о том, что Хохенфельдер в больнице, Ребекка мертва, о Брюсселе, о Карле М., о старике, о ярости Сантовито. Она качала головой. Она щурила глаза, слегка улыбалась. Качала головой.
— Но почему ты этим занимаешься? — спросила она его.
Он не знал, что ответить.
— Это только работа, Лопес? — Она называла его «Лопес», ему нравилось, потому что Лопесом называли его информаторы, полулюди, такие, как братья Пруна. Ему было забавно.
— А ты что думаешь?
Лаура потушила сигарету, глотнула вина.
— Я думаю, что это добросовестность. Думаю, это такая странная форма добросовестности. Глядя на тебя, не скажешь, что ты добросовестный. Но ты такой. У тебя больше добросовестности, чем ты себе можешь представить.
Лопес тоже попробовал вино.
