Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр

Лаврищев хмыкнул:

— Старею, сынок… Я, честно признаться, эту сказку моего дальнего родственника, Грицко Носенко, подзабыл малость… Спасибо, брат, что напомнил.

— Деревня Гуево, деревня Бирюлёво, — продолжал с улыбкой пасынок. — В деревне родился, в деревне и живи. Просто тебя судьба вернула на твой круг. И за него — ни-ни, ни шагу! Всё логично, Лаврищев! А мне — не в кайф ваши унылые перспективы. Выживайте через не могу. Ты, следователь, не филонь, пошустрей лови воров и бандитов. Тогда и мама без работы не останется. И на пенсию, может быть, в эту пятилетку не попрут… Пенсии у нас в стране маленькие, но хорошие, как говорит сатирик.

— Слышу слова не юноши, но мужа, — рассмеялся Лаврищев. — Губа у тебя не дура, ши-и-ирокая… Ты её всё-таки закатай, закатай, сынок. Когда Левитана в комиссионку потащишь, что снял со стены? Прямо сегодня? Повремени, сынок, с годок хотя бы… Проблем с оплатой учёбы в Берлине, уж точно, не будет. Ты же на каникулы будешь приезжать в дом на Набережной? Знаю, что будешь. Своего не упустишь. На каникулы приедешь проведать недвижимость. Ведь и в берлинском универе каникулы есть. И тут приезжаем мы с матерью к тебе в доставшуюся от деда с бабкой «трёшку», мама посмотрит на голые стены и спросит: «А где же мой любимый Левитан?». Ты же только сейчас убеждал меня, что этот этюд Левитана — твой счастливый талисман, оберег твой. И в Берлине ты без него, как американец без кольта. Или что, без родных берёз на картине, боишься, родину забудешь?

Лаврищев взглянул в зеркало заднего вида, пытаясь понять, добрались до сознания Юлиана его сентенции или нет, но сынок был уже далеко от бирюлёвской квартиры в своих мыслях и чему-то блаженно улыбался, задумчиво глядя в окно автомобиля. Ну, что «тот ангельский ребёнок» из воспоминаний Лаврищева.

— Пожалей хоть не родину, так мать родную, — вздохнул Игорь Ильич.

Помолчали. Лаврищев попробовал отдохнувший стартёр. «Москвич» не заводился.

— Ловко ты сочинил свою версию, следователь, — первым прервал молчание Юлиан. — Осталось только добавить, что тебе с матерью без картины Левитана не жить. Как без родины.

— Ты угадал, парень! А как ты сам думаешь-то?

Юлиан помолчал и со смехом ответил:

— Без родины жить можно, без Левитана, представь себе — нет.

— Да ты, брат, прямо истинный философ! Кант из дома на Набережной, — протянул Игорь Ильич.

Он в сердцах повернул ключ зажигания — «Москвич» завёлся, захлёбываясь от радости выхлопными газами.

— Давай, космонавт, потихонечку трогай, — с заднего сиденья Юлиан тронул за плечо Лаврищева. — И кончай эту свою песню, что ты «людей насквозь видишь». Ни хрена ты не видишь, стареющий винтик давно поржавевшей системы. Оттого так часто и вляпываешься в разные вредные для карьеры истории.

— Что наша жизнь? — обрадовавшись живому звуку старого мотора, бросил пасынку Лаврищев. Мы всё, Юлик, по ветру, па ветру… Как флюгеры, скрипим, но поворачиваемся.

— Потому-то то, то в говно, то в перестройку, — рассмеялся Юлиан. — По ветру! Вот именно, что по ветру. А «Боинги» и настоящие магистральные самолёты, я читал, лучше взлетают как раз против ветра.

— У тебя, к слову, когда самолёт на Берлин?

— Завтра, в шесть утра.

— Попутного ветра! — по привычке напутствовал Игорь Ильич. — Прости, что не желаю ветра встречного. Он, думаю, не раз случится на твоём пути, хер философ.

— Люфтваффе не страшны никакие ветры, хер следователь.

ЧТОБЫ СНЯТЬ КАМЕНЬ С ДУШИ, НУЖНО ПОВЕСИТЬ ЕГО НА ШЕЮ

Игорь Ильич подогнал машину к самому подъезду. Закурил, густо пуская дым в открытое окно машины. Давненько они не виделись с пасынком. И теперь в машине, когда они с Юлианом остались тет-а-тет, разговор по душам напрашивался сам собой. Уж больно много обоюдоострых обид и всякого рода непоняток накопилось в их душах за прошедшие годы. Слово может убить, но может и вылечить. Лаврищев не без основания полагал, что разговор с пасынком по душам прежде всего поможет ему самому снять камень с души. Тихий голос совести Игоря Ильича нет-нет, а доходил до сознания Лаврищева: следователь чувствовал свою вину в том, что этот взрослый молодой мужик никак не может найти своё место в жизни.

Время совесть не лечит. После переезда Юлиана к дедушке с бабушкой прошли годы, немало с тех пор воды, вина и даже невыплаканных слёз утекло… Но чувство собственной вины перед этим человеком бередило душу следователя. Не раз он об этом говорил и своей супруге, но та была кремень-женщиной. Мария Сигизмундовна не могла простить сыну, что он так и не поделился с ней полученным наследством Семионовых-Эссенов.

— Ничего, ничего, — шипела она раскалённой сковородкой. — Кончатся бабкины денежки, приползёт на коленках просить средства к существованию.

Лаврищеву было стыдно и в том, что сразу же после скоропостижных смертей смерти тестя с тёщей, он в глаза обвинил пасынка в их убийстве. Хитроумном и чётко проведённом убийстве каким-то лекарственным препаратом, который и вызвал остановку двух старых сердец. Проведённые по его постановлению экспертизы не выявили криминальных причин смерти Екатерины Васильевны и Сигизмунда Павловича. Версия Лаврищева основывалась лишь на одних подозрениях: старики ушли на тот свет чуть ли не на другой день после заверения у нотариуса завещания, по которому вся недвижимость, солидные банковские счета в Москве и за границей доставались их любимому внуку — Юлиану Юрьевичу Семионову-Эссен.

Ничто, казалось, не могло размягчить сердце Марии Сигизмундовны, женщины далеко не бедной, но так жестоко обиженной своими самыми близкими родственниками. Не шёл на мировую и сам Юлиан. Даже большое горе — неожиданные скоропостижные смерти его любимых бабушки с дедушкой — не примирило Юлиана с родителями. Как-то он в телефонном разговоре назвал себя «брошенным матерью ребёнком». Слова эти так задели Марию Сигизмундовну, что она бросила трубку и наконец-то разрыдалась, спасая себя от неминуемого инсульта или инфаркта. После этого она тут же бросала трубку, если звонил сын.

Тогда Юлиан стал писать письма, отсылая их из центра Москвы на бирюлёвский адрес Лаврищевых. Мать прочла только первое письмо-обвинение, наполненное укорами и обидами сына. Все остальные заказные послания в её адрес она, не читая, рвала на мелкие кусочки, тут же отправляя их в мусоропровод.

Сидя тогда в «Святогоре», у знакомого подъезда, Лаврищев понимал: нужен, очень нужен разговор по душам. Нужен хотя бы для того, чтобы перед отъездом Юлиана снять со своей души камень. Но с чего его начать? Так и не придумав с чего, он сказал, придавая голосу максимально возможную теплоту и участливость:

— Мы, Юлик, с мамой приедем в Шереметьево проводить тебя.

— Я бы не хотел этого.

— А что бы ты хотел?

— Хотел, чтобы меня провожали мои истинные родители. Те, кто любил меня искренне и нежно.

— Это кто же? — поперхнулся дымом Лаврищев.

— Бабушка Катя и дедушка Сигизмунд, — ответил Юлиан.

— Царство им небесное, — ответил Игорь Ильич и щелчком откинул окурок подальше от машины. Недокуренная сигарета, описав крутую дугу, плюхнулась в цветочную клумбу. И это не ускользнуло от внимания сидящих на лавочке благообразных московских старушек. Соседушки перестали сплетничать и напружинились, всегда готовые дать словесный отпор любым нарушителям порядка.

— Жаль, что бабушки с дедушкой уже нет в живых. Уши, будто и не было их, — сказал пасынок, наблюдая за старухами на лавке. — С собой на тот свет ничего не забрали…

Лаврищев в тон Юлиану добавил:

— Тебе грех на них обижаться.

— Я и не обижаюсь…

— Ещё бы! Все денежки свои с элитной трёшкой они тебе завещали. Про маму, и твою сестру даже не вспомнили. Ничего, я с Ириной не в обиде. Ты был, как пишут в романах, их единственной надеждой. А надежда умирает последней. После бабушки с дедушкой. Это уму непостижимо — в один день умерли… Как в сказке.