Идрис Шах - Учиться как учиться. Психология и духовность на суфийском пути
Обзор книги Идрис Шах - Учиться как учиться. Психология и духовность на суфийском пути
Идрис Шах
Учиться как учиться. Психология и духовность на суфийском пути
Введение
Учтите чужие неудачи, чтобы другим
не пришлось учитывать ваши.
– Саади, Розовый сад 13-й век
Когда верблюд ваших усилий увязает в грязи,
не все ли равно – далеко или близко до цели?
– устад Кхалилуллах Кхалили,
четверостишия, 1975
Этот мир не имеет бытия, он лишь аллегория:
От края до края его великолепие – только фарс и игра.
– Шабистари, Тайный сад 13-й век
Совсем недавно, в 1964 г., появились The Sufis Идриса Шаха. И стало очевидно, что вместе с этой книгой, сразу ставшей классической по данной теме, проявился Образец, который время от времени выступает вперед, предлагая суфийский Путь в новых формах, соответствующих современным потребностям. Ибо суфизм — это не изучение прошлого или поклонение средневековым святым: он всегда был и остается эволюционным по духу и действию. Например, великие суфийские классики Среднего Востока были когда-то вызывающе оригинальны своими прозрениями и информацией, шокируя людей с ограниченным кругозором.
Идрис Шах предложил нам много книг, многоликих, каковым и приходится быть суфизму: от переиздания суфийской классики до шуток из Насреддиновского корпуса, университетских лекций, традиционных историй, пересказанных заново свежим отточенным языком. Учиться как учиться и другие книги, в современном формате, над которыми Шах сейчас работает, прокладывают путь туда, где мы сталкиваемся с величайшими проблемами: природа человека, как понимать наше поведение, наши организации и культуры. Шах неспроста называет антропологию и психологию младенческими науками, ибо, утверждает он, мы едва начали использовать эти инструменты.
Сейчас уже привычно, что в новейших достижениях физики используются те же понятия и тот же самый язык, что и в традиционном мистицизме; и это общее основание, эта граница расширяется, чтобы ввести новый оригинальный образ мышления в психологию, антропологию, религии, эзотеризм. Шах был бы рад способствовать такому слиянию. Сам он предлагает суфийскую точку зрения и — более того — делает доступным фонд знания, информации. Мы увидим при нашей жизни, — уже начинаем видеть — как наши ученые, обычно более молодые, в силу своей большей гибкости, приходят к Шаху с вопросом: «Что есть в вашем багаже, как части вашей традиции, что мы, современные исследователи, можем использовать, что мы возможно просмотрели или о существовании чего даже не подозреваем?» Я видела, как это случалось: простой вопрос, открывающий новую область.
Разве не стоит затратить какое-то время, чтобы рассмотреть как так случилось, что то, что составляет сокровищницу информации, результаты многовековых исследований и искусно практики, могло существовать столь долго, а мы были не в а стоянии допустить возможность его существования? Я не говорю "тайнах Востока", понимаемых как нечто среднее между шаманизмом и застольным спиритизмом, — что Шах отвергает как "треп, дрожь и ужас". Путешественники на мистический Восток были всегда. «Скажите мне, Мастер, что есть Тайна?», «О, ты хочешь Тайны, дорогое дитя, не так ли? Хорошо, стой неделю на голове и повторяй вот такую мантру…» Однако и те из нас, кто пытался подойти к суфизму через то, что предлагалось нам на Западе, почти всегда оказывались в аналогичной ситуации и должны были перерасти это — обусловленность нашего мышления. То, что мы находим на Востоке, — не волшебстве и не мистика, а подход к человечеству, и как к индивидуумам. и как к органичному целому, подход который по утонченности в понятийном отношении и достижениях выходит далека», за границы наших наук.
Как это случилось?
Одна причина в том, что, возможно, наша культура не является такой продвинутой, открытой к новым идеям, как мы это себе представляем. Внешние по отношению к обществу люди, полезные тем, что вносят в общества, несмотря на оказываемое поначалу сопротивление, прозрения, судят о нас по-иному.
О нас говорят, что мы зажаты, и во многих отношениях. Сейчас мы с легкостью говорим о высокомерии Запада, мы начинаем понимать свою ограниченность. Однако это медленный процесс, ибо нам придется бороться, в случае Среднего Востока и Центральной Азии, с результатами веками насаждаемого подозрения к ужасным сарацинам. Это оказывало и продолжает оказывать смехотворное влияние на нашу культуру: от невежества и фанатизма относительно Ислама до вот такого: оказывается, что символы, принятые в астрологии для обозначения планет, — Марса, Венеры, Меркурия и т. д. — ни что иное как буквы арабского языка, легко распознаваемые теми, кто знает арабский язык. Мы же приписываем им удивительное происхождение. Крошечный пример, даже абсурдный, из огромной, неизведанной области. Но почему же она не исследуется?
Мы можем продолжать бормотать о самодовольстве Запада, но вот еще одна сфера, где реально сталкиваешься с ним. Шax, в качестве примера, приводит наше убеждение, что мы, на Западе, являемся пионерами в исследовании определенных психологических идей. Однако, «открытия» Фрейда и Юнга можно найти у Ал Газали и Ибн ал-"Араби, умерших в двенадцатом и тринадцатом столетиях, и у других великих мыслителей тех времен. (Юнг признавал, что многим обязан Востоку. Разве не удвительно, что его ученики не проявляют интереса относительно того, что бы там еще могло быть?) Ал Газали много писал об обусловленности: в те времена, как и теперь, суфийские учителя занимались освобождением людей от внушенных социальных и религиозных учений. Что случилось со всем этим специальным знанием? Оно стало применяться. Его усвоили целители ума, души, тела; его строили, развивали… Однако мы, на Западе, отрезаны от него — все еще отрезаны — и будем отрезаны до тех пор, пока не будем готовы серьезно подумать о своих собственных ментальных путах.
Другой пример: мы говорим о разнообразии и богатстве нашего языка. Однако имеет место следующий факт: английский язык истощен, в нем отсутствуют слова и понятия, в которых мы нуждаемся. Любой писатель, который пытался описать определенные процессы и переживания, с этим столкнулся. Существуют способы обойти это — один из них аналогия — но проблема остается. Горсточка жалких, затертых терминов — бессознательное, душа, дух, коллективное бессознательное, сверхум, эго, суперэго, Оно, паранормальное, экстрасенсорное восприятие, сверхъестественное — и внезапно, очень скоро, увязаешь в песке. Вы не можете использовать эти слова для выражения «свежих» переживаний, новых идей потому что, каждое тянет за собой нежелательные ассоциации. Однако другие языки не столь скудны, их слова не так перегружены. Нет, это не попытка умаления достоинств английского языка или, ради этого, превознесения других языков, а призыв к осознанию: если имеется крайняя нужда в чем-то, то оно, вероятно, придет. Я надеюсь на это. Между тем, двигаться трудно. Я, мягко говоря, не лингвист но даже мое шапочное знакомство, например, с персидским языком показывает нашу невероятную обделенность. Персидский язык — язык культуры, где определенные виды духовности были в обращении на протяжении столетий. (Появление чудовища, подобного Хомейни, не умаляет сказанного.) Мои друзья, изучающие «примитивные» культуры и знающие язык американских индейцев или некоторых африканских сообществ, говорят, что эти языки также хорошо оснащены понятиями, отсутствующими у нас. Наш язык, вероятно, является лучшим инструментом для описания технических процессов, пока под техническими процессами понимаются процессы, ограниченные механическим, но как только они подходят к границам умственной деятельности…
Существует еще одно, подобное Гималаям, препятствие, которое мы схематично очертим. Вот уже 2000 лет Запад находится под гнетом страшной тирании — христианской религии. (Я отдаю себе отчет, что здесь читатель улыбнется, подумав рассеянно: «Ну, это девятнадцатый век».) Но с исторической точки зрения, это было совсем недавно. Я встречала людей, вошедших в конфликт со священниками, когда они захотели всего лишь отказаться от уверенности и догм в пользу агностицизма. Жены и мужья оставляли их, они теряли работу, подвергались социальному остракизму, от них отрекались семьи — и они отправлялись в колонии. Там я, будучи ребенком, их и встречала. Сегодня священники имеют доброжелательный, безобидный внешний вид: наполовину — общественного деятеля, наполовину — сердечного дружка; они лестью склоняют людей к мысли, что те должны родиться заново, или стать частью чего-то или что-то в том же духе. Однако, на протяжении 2000 лет на нас были одеты смирительные рубашки, и даже самое незначительное неповиновение жестоко каралось. Неповиновение Лютера было ограниченным. Он говорил: «Я настаиваю на праве говорить с Богом прямо, без посредничества священников». Он не говорил: «В течение тысячелетий в этом мире были люди, обладавшие методами, информацией, чтобы предоставить возможность тем, кто имел достаточную подготовку, использовать эти инструменты для достижения состояния ума и духа, о котором священники ничего не знали». (Однако, в этом месте мне придется пояснить, что суфизм уважает все религии, говоря, что сутью каждой является Истина. Религия — это тиран, благосклонный или злобный, которого надо разоблачить.) Я хотела бы знать следующее: как это так, что мы, наши ученые, понимая, что наша культура два тысячелетия находилась под воздействием определенного рода внушенных учений, не исследуем эти влияния на наши ментальные процессы? То, что эти влияния присутствуют, становится "очевидным, если начинаешь размышлять в этом направлении. Этот как бы запрет, табу, нельзя священников на определенные темы для размышлений, например, что же Иисус и его спутники в действительности думали (поскольку суфии утверждают, что Иисус является одним из реальных Учителей человечества, послание было уничтожено установлениями), абсорбировался в самое вещество наших умов, не давая нам возможности смотреть в некоторых направлениях.
