Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр

ЯЗЫК ВЕСИТ ВСЕГО 50 ГРАММОВ, НО ТАК ТРУДНО УДЕРЖАТЬ ЕГО ЗА ЗУБАМИ

Нельзя сказать, что государство совершенно не заботилось о своих правоохранителях. Но в новой молодой России было столько забот о быстро плодившемся чиновничьем сословии, что без всякого злого умысла одни государственные мужи попадали в категорию обласканных, другие же коптили ещё в чистилище, перед тем, как шагнуть, очистив «закрома родины», как Лаврищев называл государственный бюджет, — в рай: РАЙадминистрации всех мастей: от Москвы до самых до окраин.

Судя по закреплённой за следователем незавидной автомашины «Москвич», помпезно переименованной ещё в конце 90-х на АЗЛК в «Святогора», Игорь Ильич надолго застрял в «чистилище».

Но Игорь Ильич на судьбу не роптал. Казённому коню тоже в зубы не смотрят… Машина, как говорил Ларищев, даже с французским мотором была из разряда русских, «военно-деревенских» — на ней и легкую пушку можно было возить, и десять мешков картошки, если снять задний диван.

— Да ей цены не было, если бы она ещё и заводилась! — шутил Лаврищев и поглаживал по крылу непредсказуемого Святогора.

Когда перед отъездом в Берлин, Юлиан явился на бирюлёвскую квартиру Лаврищевых за какими-то своими вещами, «военно-деревенская» машина переживала вместе со страной свой очередной кризис. Погрузить вещи погрузили, но с первой и с трёх последующих попыток завести «военный агрегат» у Лаврищева никак не получилось. Следователь знал все тайные пружины этого хитромудрого русско-французского агрегата: нужно подождать минут десять-двадцать (впрочем, лимит времени был ничем не ограничен). Пауза нужна была для того, чтобы «перенервничавший стартёр» успокоился. Машины ведь так же нервничают, срываются и впадают в тупой ступор, как и люди. Недаром в рекламе говорилось, что «Святогор» (Лаврищев переводил название, как Святой Егор) — это чудо отечественного автопрома». А русский человек во все социально-экономические формации (при неимении достоверной информации) уповает только на чудо.

Машина не заводилась четверть часа. Недовольно урчала, кашляла, тряслась и жалобно скрипела железом, но не заводилась.

Юлиан, сидевший на автомобильном диване сзади, простонал:

— О, майн гот! Когда ты, Лаврищев, похоронишь с почестями своего ржавого Росинанта? И сколько ждать, пока стартер, как ты говоришь, «успокоит издёрганные нервы»?

— Всё, сынок, приходит к тому, кто умеет ждать, — пнув ногой педали своего «безотказного» автотранспорта, вздохнул следователь. — Подождём и мы. Поговорим «про жизнь-жестянку», не терять же зря время. Время в рыночной экономике — деньги. Деньги у тебя есть. А теперь и время появилось.

— Если считать твои временные потери, то ты уже давно миллионер, Лаврищев. Только со знаком минус впереди баланса лицевого счёта.

— Ладно, хер философ. Не хочешь почесать язык великим и могучим, тогда смиренно помолчим. Что тяжелее? Обет молчания мы, кажется, не давали…

— Нет, давай всё-таки «про жисть». На посошок. Я хоть и освоил немецкий в совершенстве, но вдали от родины всегда тосковал по нашему мату.

— Эка ты, брат, заворачиваешь!.. Философский поворот. Или филологический? Давай потрепимся, сынок.

Лаврищеву с пасынком в сложившейся ситуации ничего другого не оставалось: либо молчать, либо «про жисть». Выбрали второе.

— Еду, Лаврищев, к новой жизни. Прощай, родина, — сказал Юлиан приёмному отцу, чтобы первым прервать тягучую тишину вынужденного ожидания. — Оставайся, Лаврищев, в своей деревне — ведь Бирюлёво подмосковная дерёвня? Не так ли? Ты ведь, кажется, Лаврищев, из деревни родом.

— Не из «дерёвни», а из деревни, господин новый немец, — поправил пасынка Игорь Васильевич.

— Из умирающей русской деревни…

— Умрёт деревня, загинет и Россия.

— Твоя-то деревушка, как её там, не помню… Твоя, кажется, уже умерла, а мы что-то всё живы… Как называлась-то она, бедная?

— Что-то с памятью твоей стало…Мы же с мамой и тобой, когда тебе было уже девять лет, ездили в Гуево, к бабушке Вере… Или запамятовал? — сказал Лаврищев.

— Вот убей, не помню! — соврал Юлик. — Бабушку Екатерину знаю… А кто такая бабушка Вера — и не помню, и не знаю.

— Мы же ездили к ней в гости! — повернулся к пасынку Игорь Ильич. — Один раз всего, правда. Но гостили у бабы Веры. Ты ещё, помнишь, по развалинам барского дома с деревенскими ребятами лазал. С перекрытия рухнул на мусор, весь поцарапался…

— Не помню…

— Тот дом большой, с колоннами…Жаль, что растащил народ усадьбу по кирпичику. На свинарники свои растащил… А сад какой там!.. Старый, правда, зато антоновка — с голову ребёнка! Помнишь гуевские яблоки-то? Бабушка Вера тебя от души угощала — и мочёные, и печёные, и только что с веток сорванные…

— Не-а, — лукаво улыбался Юлиан. — Как, как деревня называется?

— Гуево, — в сердцах бросил пасынку Лаврищев. — Вспоминай: белые меловые горы, гречишное поле, обрамлённое перелеском…Речка Псёл с чистой студёной водой, а стоит перейти деревянный мосток — и тут же окажешься на Украине, в Мирополье…Мы с тобой в то село к дяде Грише, Грицко Носенко, ходили в гости… Помнишь? Он на маминой сестре был женат, на тёте Ире. Ты там первый раз в жизни вишнёвкой до пьяна напился…

— Прям до пьяна? — хитро посмотрел на отчима Юлиан. — Тогда помню, помню…Конечно, Гуево! А как ещё твоя деревня, Лаврищев, и может называться?

— Ну вот! — обрадовался отчим.

— Помню, как твой родственник, дядя Гриша, рассказывал, почему деревня так странно называется.

— А я вот, честно скажу, подзабыл его рассказ.

Юлиан поцокал языком:

— Ну, ца-ца, тоже мне — следователь по особо важным делам… У тебя, как я помню, ещё и младший брат есть. И сестра вроде…

Игорь Ильич вздохнул:

— То-то и оно, что «вроде»… Как переехал, Юлик, я в столицу, закрутился на этой ярмарочной карусели, так и всё стало в Гуево «вроде»: вроде есть, а вроде и нет. Рвутся связи в сумасшедший век… Скоростей, наверное, не выдерживают родственные ниточки.

— Но историю своего селения нехорошо забывать, Лаврищев, — менторским тоном заметил пасынок и хитро улыбнулся. — Помнишь, как ты бухой пел матерную частушку про Гуево?

— Не а.

— Гуево, Гуево, судьба моя…уева!

— Нет, ни частушку, ни рассказ дядьки Грицко, будто ластиком каким напрочь стёрло из памяти, — сокрушенно покачал головой Лаврищев.

— А ты, дружище, вспомни ту дорогу, что в гору кольцами поднимается. Одно кольцо серпантина, другое, третье…

— Гуевский серпантин, конечно, помню! — обрадовался Игорь Ильич. — Вот это у тебя память, брат!.. А прикидывался беспамятным. Что за историю нам мой украинский родственник нам рассказал тогда?

Юлиан, как штатный лектор, прокашлялся, очищая горло, и после небольшой паузы начал:

— Так вот, царица Катька…

— Екатерина Великая, императрица, — перебив юношу, поправил Лаврищев учительским тоном.

Юлик сдвинул брови, погрозил отчиму пальцем и продолжил:

— Какой ты упёртый чувак, Лаврищев! Брось ты эти ментовские привычки выводить подследственного на свою версию событий… У тебя, квасного патриота, и Русь великая, и все цари её — то же. Ладно, пусть будет Великая… Так вот, слушая сюда, как говорят на малой родине моего дедушки Сигизмунда. В тех краях путешествовала императрица Екатерина… та самая, Великая, а её лошади в непролазной русской грязи, на гуевской горе и застряли. Она высунулась из кареты, глядь — деревня какая-то. Спрашивает кучеров: «Что это за деревня…уева?». Так и сказала со зла: «Что за деревня…уева?». Вот с тех пор, сказал дядя Гриша, ваша деревня и стала прозываться — …уево. Не повезло жителям этой деревни с названием. И тогда, обидевшись на императрицу, решили они название своей деревни изменить: подпоили писаря в сельской управе и букву «Х», подтерев палочки, изменили на «Г». Вот так получилось: Гу-е-во.