Анатолий Афанасьев - Зона номер три
Он ее расшевелил, похудев килограмма на два. Ее рука слабо отозвалась.
— Но тебя же усыпили, Олег?
— Пощупай — вот он я!
Недоверчиво погладила его щеку. Он не отстранялся. Тяжек, непосилен опыт воскрешения из мертвых.
— Я их водила за нос, — гордо сказала Ирина.
— Я знаю.
— Потом они управились. Васька Щуп догадался, что играю. Облил скипидаром живот. Мне стало безразлично, где быть и кем быть. Про тебя сказали, что умер. Можно я приму лекарство?
— Наркотик?
— Он там, в приемной, в столе. Хочешь, тебе принесу?
— Нет, я потерплю.
— Тогда и я потерплю.
— Ты знаешь кого-нибудь еще, кто играет? Кого не сломали?
— Со мной не откровенничали. Все знали, что Васька Щуп меня пользует. Тебе нужен Эдик Прокоптюк. Он знает все.
— Кто это?
— Профессор. Бывший челнок. Он ассенизатор на допуске. Во всех секторах. Он старый. Ему доверяют.
— Можешь свести нас?
— Попробую. Это не трудно. Тебя не убьют второй раз?
— Ни в коем случае. Я им нужен.
— Сбежать отсюда невозможно. Не надейся.
— А куда нам бежать? Теперь везде одно и то же.
Не поняла. Вскинула брови. И опять, как в первую встречу, возникло между ними чудное родство. Надо же, подумал Гурко, сколько по бабам шатался — и все ничего. Без тяжелых последствий. А тут на тебе. Зацепило — дух захватывает.
— Зона меняет обличил, — туманно объяснил он. — Но она внутри человека, а не вне. Мы же в России, дитя.
— Повтори еще раз.
— Милое дитя!
Шум селектора, включенного на полную мощность, прервал их беседу.
— Товарищ второй секретарь! — громовым басом воззвал Зюба Курехин. — Немедленно зайди ко мне!
— Начальник! — уважительно поднял палец Гурко.
— Если он тебе надоест, — улыбнулась Ирина, — я дам таблетку. Он от нее сразу дрыхнет.
В кабинете Зюба Курехин устроил ему партийный разнос. Грохотал кулаком по столешнице, бешено сверкал глазами, грозил увольнением и ссылкой в какой-то «крольчатник». Смысл обвинений сводился к тому, что Гурко чересчур возомнил о себе, если заставляет ждать по часу. Народ не для того поставил Курехина на этот пост, чтобы он держал в аппарате бездельников, прощелыг и дармоедов. Он вошел в раж, подбежал к Гурко и замахнулся на него кулаком. Все это проделал с таким самозабвением, будто они действительно находились в здании райкома в 70-х годах. Цифровой код работал безупречно, и это свидетельствовало о том, что фирма, занимающаяся психогенным обеспечением Зоны, веников не вязала.
Гурко перехватил его руку, завернул за спину и несильно потыкал носом в стол. Зюба мгновенно опамятовался.
— Ты чего? Отпусти! — проблеял жалобно. Гурко развернул начальника к себе лицом и предупредил:
— Товарищ Курехин! Ирину Мещерскую не трогай. Она будет обслуживать только меня.
Зюба проморгался, достал носовой платок и громко высморкался. Растерянно промямлил:
— Вы так ставите вопрос? Может быть, попросить у Василия Васильевича вторую секретаршу?
— И этого не надо делать.
— Но как же, Олег Андреевич! А если у меня возникнет позыв?
— Перетерпишь, ничего.
— Это ваше личное мнение?
— Не только мое.
Курехин важно кивнул, но бегающие глазки выдавали, что не вполне смирился с поражением.
На ночной костер пожаловал нефтяной магнат Гека Долматский, один из богатейших подельщиков Газпрома, да его свита — телохранители, две шалавы в платьях от Зайцева и черный мастино по кличке Ришелье. Мизансценами Зона не баловала: представление шло на таком же, как на медвежьей охоте, Дворе за забором и вышками. Помост для гостей с накрытыми столами, площадка для духового оркестра. Костер разложили аккурат у подножия Владимира Ильича. Пионеров согнали человек пятнадцать, рассадили полукругом — мальчики, девочки лет десяти — двенадцати, все в белых рубашках с алыми галстуками. Испуганная большеглазая стайка. Была и пионервожатая, тоже в белой блузке, с красным галстуком и в короткой черной юбчонке, приметная, кстати, девица, по ужимкам не иначе из бывших стриптизерок.
Поначалу действие шло вяло: пионервожатая простуженным голосом затягивала «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Гренаду», «Подмосковные вечера» — детишки подхватывали, как умели, слаженно бухали басы и литавры.
Зюба Курехин и Гурко пировали вместе с гостями, под боком у Гурко прилепилась Ирина Мещерская. Два пионера-переростка прислуживали официантами.
Гека Долматский хлестал «Абсолют» рюмку за рюмкой, словно дрова в топку подкидывал, и скармливал кобелю Ришелье копченую говядину. После каждого куска мастино вежливо вилял хвостом и срыгивал.
— Кайф не тот, — заметил Гека Долматский, обращаясь в пространство. — Вот чувствую, чего-то не хватает.
Шалавы оживленно загалдели, а Зюба Курехин многозначительно изрек:
— Как бы сказать, товарищ Долматский, это все преамбула. Как бы сказать, разминка. Потерпите немного.
— Ты совсем-то не забывайся, — одернул его Долматский. — Какой я тебе товарищ, козел?!
Курехин смутился, начал путано извиняться, и одна из шалав капризно протянула:
— Пусть он спляшет, Гекушка! Пусть барыню спляшет. Я читала, ей-Богу! Хрущев всегда барыню плясал для Сталина.
Зюба возмущенно взвился:
— Хрущев ревизионист, гражданка. Это надо понимать.
— Пляши, козел вонючий, — отрубил нефтяной магнат. Зюба Курехин, бросив беспомощный взгляд на Гурко, вдруг приосанился, поднялся из-за стола и пошел выделывать такие коленца, которые и не снились Эсамбаеву. Откуда что бралось. Эх-ма! Эхма! Оркестр еле за ним поспевал. Пионервожатая у костра завопила: «Ну-ка, дети, поможем дяде! Поддержим аплодисментами!» Дети дружно захлопали в ладоши и начали в такт выкрикивать срамные прибаутки. Получилось действительно очень впечатляюще. Дамочки смеялись до упаду, и одна в ажиотаже зычно гаркнула:
— Фас его! Фас, Ришелье!
Черный кобель, раздраженный поднявшейся суматохой, будто только и ждал команды, чтобы ринуться на плясуна. Махом опрокинул Зюбу на спину и попытался вцепиться в глотку, но это ему не удалось, потому что удалой танцор продолжал и лежа дергаться в конвульсиях «барыни». Даже суровый магнат скупо улыбнулся:
— Ну дают коммуняки! В цирк не ходи, — потом неожиданно обернулся к Ирине Мещерской: — А ты кто? Тоже пионерка?
Гурко за нее ответил:
— Она не пионерка, товарищ Долматский. Она секретарша.
— Ах, секретарша! Стриптизик нам твоя секретарша сбацает?
— За отдельную плату. Согласно условиям контракта.
Изумленный нефтяник тупо на него уставился:
— Что-о?! Ты о чем вякаешь, козел?
— Стриптиз не входит в программу ночного костра, — уперся Гурко.
Неизвестно, чем кончился бы спор, но внимание гостей было отвлечено продолжающейся схваткой Зюбы и мастино. Победу одерживал Ришелье. Он прокусил Курехину плечо и, жадно урча, постепенно подбирался к горлу. Вопли незадачливого плясуна заглушили даже музыку духового оркестра. Дамочки в восторге подскочили поближе и яростно отпихивали друг дружку локтями: каждой хотелось получше рассмотреть, как благородная собака вытрясет душу из поганого коммуниста; но Гека Долматский по какому-то сложному движению ума прервал схватку в самый интригующий момент. Брезгливо заткнув уши, скомандовал:
— Отрыщь, Ришелье! Брось эту падаль! Брось, говорю тебе!
Отменно выдрессированный пес разжал клыки и в недоумении взглянул на хозяина: дескать, что с тобой, господин? Осталось-то самую малость!
Не успели пионеры, переростки оттащить покалеченного Курехина под навес, раздался пронзительный, переливчатый сигнал горна, трубившего зарю. В костер подбросили пару охапок хвороста, и буйное пламя вздыбилось аж до бронзовой лысины Ильича. Затевалась центральная сцена пионерского сбора: ритуальный суд.
— Ох, — прошептала Ирина, — я уже это видела. Это ужасно.
— Ну и сиди спокойно, — буркнул Гурко.
Двое подручных в серой униформе выволокли к костру тщедушного мальчонку — бледное личико и чубчик торчком. На груди плакат с яркими черными буквами: ПАВЛИК МОРОЗОВ. Поляна притихла, оркестр умолк, Гека Долматский плеснул себе водки.
Вперед выступила пионервожатая на манер опытного массовика-затейника. Кричала в микрофон:
— Дети, кто это?! Вы знаете его? Отвечайте хором!
Пионеры нестройно отзывались:
— Стукач! Стукач! Стукач!
— Правильно, дети! Вон сколько умненьких, хороших детей. И только один оказался стукачом. Что делают со стукачами в свободной стране?
— Вешают, вешают, вешают! — весело скандировал хор.
— Громче, дети. Не слышу!
— Вешают! Вешают! Вешают!
Оркестр грянул маршевое вступление, и пионервожатая в азарте прошлась перед зрителями в эротическом танце, конвульсивно тряся пышными бедрами. Двумя горящими свечками плыли по двору глаза пионера Павлика, окостеневшего от ужаса.
