Анатолий Афанасьев - Зона номер три
— Громче, дети. Не слышу!
— Вешают! Вешают! Вешают!
Оркестр грянул маршевое вступление, и пионервожатая в азарте прошлась перед зрителями в эротическом танце, конвульсивно тряся пышными бедрами. Двумя горящими свечками плыли по двору глаза пионера Павлика, окостеневшего от ужаса.
— Ничего, — одобрил Гека Долматский, осушив бокал. — Клево изображают. Вам как, девочки, по кайфу?
Шалавы возбужденно захрюкали. На заднем плане замаячила фигура Фомы Кимовича с транспарантом в руках. На транспаранте надпись: «Раздавить гадину!» Возможно, Гурко это только померещилось. Он не раз ловил себя на том, что в Зоне не всегда удавалось отделить явь от бреда. Она была перенасыщена акустическими и зрительными эффектами.
Пионервожатая зычно распорядилась:
— Приготовиться, дети! Разобрали камушки. Начнем по команде. Кто попадет первый, тому приз! Какой приз получит самый меткий?!
— Пепси! Пепси! Пепси!
— Правильно, дети! Большую бутылку пепси и жвачку «Стиморол». От нашего спонсора господина Долматского. Похлопаем ему, дети!
Стайка пионеров разразилась визгом и аплодисментами. Оркестр ударил туш. Гека Долматский растроганно поклонился.
— Ну зачем это?.. Вовсе лишнее.
Пионервожатая дунула в милицейский свисток, и на Павлика Морозова обрушился град камней. Острый осколок расцарапал щеку, да еще несколько шмякнулось в худенькую грудку.
— Дружнее, дети, дружнее! — подбадривала пионервожатая. — Стукачу не уйти от возмездия. Подходите ближе, ближе подходите! Цельтесь точнее!
Откуда-то сбоку вывернулся неугомонный Клепало-Слободской и, размахнувшись, с двух шагов влепил пионеру здоровенный булыжник в лоб.
— Попал, попал, попал! — писатель восторженно воздел руки к небу. — Приз мой! Мой приз!
Пионер Павлик серым комочком скрючился на земле: он больше не двигался и не плакал. Но был еще живой. Тихая дрожь сотрясала его тельце. Шалавы Геки Долматского вырвались из-за стола и помчались к месту казни. В воздухе стояло сумрачное гудение, точно стая ос искала, куда приземлиться. Оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Дети поникли, будто в сонном оцепенении. Прорезался с земли тонкий голосок Павлика Морозова:
— Пожалуйста, не надо! Очень больно!
Над поверженным мальчиком поднялась пионервожатая, занеся над ним неизвестно откуда взявшийся столовый нож, каким режут хлеб. Писатель с криком: «Дайте мне, дайте мне!» — кинулся к ней, но девица ловко отпихнула его ногой. Она смотрела теперь только на Геку Долматского. Хозяин праздника поднял кверху руку с опущенным большим пальцем и благосклонно кивнул. Пионервожатая поклонилась, нагнулась и неуловимым, быстрым движением полоснула по тоненькой детской шейке. Крохотнов светлое облачко — душа пионера — порхнула из-под лезвия и растаяла в ночной тьме. Двор погрузился в благоговейную тишину.
— Да-а, — глубокомысленно изрек Долматский. — И вот такая шелупень семьдесят лет не давала нам житья.
Минуя зазевавшихся телохранителей, Гурко метнулся к нему и точным захватом, как куренку, свернул нефтяному магнату шею. Хруст ломающихся позвонков смешался с чьим-то мучительным вскриком. Гурко действовал импульсивно, но надеялся, что поступил благоразумно.
Глава 6
Генерал Самуилов на загородной даче просматривал ежедневную сводку происшествий. Число исчезновений росло изо дня в День, как, впрочем, и общая цифра преступлений. При этом — парадокс! — население в столице не убывало, а увеличивалось — в основном за счет беженцев из разных стран. Немалый приток был из недавно завоевавшей свободу Кавказской республики, как и из других, еще пока только стоящих на грани независимости волостей бывшей России. Как всегда, особое внимание Самуилова привлекла графа, куда выносились не преступления, а некие не поддающиеся объяснению, аномальные явления. Удивительно уже одно то, что подобная графа сохранилась в дежурной сводке. Служба безопасности в опустошенной, раздираемой смутой стране давно утратила принятый во всём мире системный, дублируемый на разных уровнях подход к статистике, функционировала рывками, судорожно, точно движок с прохудившимся карбюратором, но вот поди ж ты, по инерции скапливала даже ту информацию, которая по первому впечатлению не имела никакого практического значения. В сущности, это был добрый знак, свидетельствующий о необъяснимой живучести как самого сыска, так и его золотого кадрового фонда.
Тройня, родившаяся в московской клинике у девочки (женщины!) четырнадцати лет; самоубийство пожилых супругов (жена — врач на пенсии, муж — бывший заслуженный летчик СССР); мусорный бак, набитый отрубленными собачьими головами; пролет НЛО над Марьиной рощей; пришлый бородатый мужик Савелий, появляющийся в разных районах и, по свидетельству очевидцев, обладающий даром ясновидения; любовники, выпавшие из окна десятого этажа в сочлененном состоянии; стая крыс среди бела дня напавшая на прохожего в районе Зацепы; трехлетний карапуз, угнавший «Мерседес» и спокойно проехавший на нем несколько кварталов, пока не рухнул с набережной; запись разговора Чубайса, Илюшина и некоего третьего лица, опубликованная в бульварной прессе; три проститутки, не поделившие богатого клиента и разодравшие его на куски; курс доллара, самостоятельно скакнувший в Подлипках до семи тысяч; самовозгорание городской свалки (трагедия! там кормились десятки тысяч пенсионеров); прорыв канализации в Ступино с выбросом на поверхность двух живых обезьян; карта с подробной схемой подземных коммуникаций, обнаруженная у мертвого бомжа; приход с повинной авторитета Кудимчика (Одинцовская группировка); гражданин Израиля со звучной фамилией Шлихман, просящий подаяния на перегоне Москва — Серпухов; куренной атаман Будинец, расплатившийся в ресторане медальоном, похищенным из Грановитой палаты, — все эти и многие другие факты не имели между собой видимой связи, но все вместе, собранные в кучу, вопияли о том, что структурный распад в государстве, начавшийся несколько лет назад, именно в Москве приблизился к той черте, за которой начинается абсолютная социальная шизофрения.
Для Самуилова тут не было открытия, он предупреждал давно и перестал говорить об этом, только когда понял, что предупреждать больше некого.
С минуты на минуту он ожидал майора Литовцева, которого не любил и согласился принять лишь потому, что майор, с присущей ему беспардонностью, отказался передавать какое-то важное сообщение ни в письменной, ни в устной форме. Впрочем, не любил — чересчур категорично сказано. В общепринятом смысле генерал вообще никогда никого не любил, включая и собственную жену, и собственных Детей, которых у него было трое. Он принадлежал к Редкой породе людей, способных испытывать сильные чувства совсем в иной области, нежели взаимоотношения с себе подобными. Зато в той иной области, где смыкались интеллект, государственная служба и некие невнятные моральные побуждения, Самуилов был, пожалуй, одним из самых неистовых представителей своего клана. К некоторым сослуживцам, а также к некоторым так называемым друзьям он относился снисходительно, терпимо, был привержен к ним сердцем, к другим испытывал отторжение, сходное с тем, какое ощущает брезгливый человек, видя на столе грязную, чужую посуду. Однако внешне его симпатии или неприятие никак не проявлялись: с подчиненными, с начальством и со случайным собеседником он был одинаково ровен, любезен и по возможности великодушен, но, разумеется, до определенной черты. Стоило кому-то по неосведомленности либо в затмении ума переступить незримую черту, проявить что-то вроде дружеской фамильярности, выказать неадекватный эмоциональный порыв, как взгляд генерала наливался мрачной силой, слова и жесты обретали металлическую окраску, и неосторожный человек, позволивший себе расслабиться, испытывал такой же мгновенный шок, как если бы с разгону наткнулся лбом на каменную стену. Бывали, естественно, исключения, как в случае с молодым Гурко, который не вписывался ни в какую регламентированную схему отношений. С Гурко генерал пил водку, исподволь наставлял его на истинный путь, и не возмущался, когда иные поступки и высказывания суперинтеллектуала вступали в вопиющее противоречие не только с его, генерала, собственными убеждениями, но и как бы с природным порядком вещей. Он давно решил для себя, что если есть будущее у их ведомства, а значит, и у того государства, которое ныне скукожилось до границ Московского княжества, то оно принадлежит Олегу Гурко, и таким, как он, то есть людям, воплощавшим идею государственной безопасности в ее почти младенческом варианте. Иное дело — Литовцев.
По службе к нему не было претензий. Дисциплинированный, предприимчивый, изобретательный, рожденный для сыска, как птица для полета, Литовцев был натуральным воином, с примечательной родословной. Когда-то он стоял насмерть у Фермопил, позже ходил в крестовые походы, еще позже рубился в страшной сече на Чудском озере, поднимался в атаку в заснеженном поле под Москвой; и всегда, во всех своих перевоплощениях оказывался именно там, где на каком-то историческом отрезке смерть ухитрялась собрать самый обильный урожай. Он был слеплен из взрыва, напора и кошачьей уклончивости, и не беда, что в гнилое время ему пришлось гоняться по стране за разным отребьем.