Анатолий Афанасьев - Зона номер три
— Партия — наш рулевой, — торжественно заявил Зюба, — поэтому главное — рулить в верном направлении. Настоящий коммунист не принадлежит самому себе, он принадлежит обществу — вся его жизнь тому порукой. Ты улавливаешь, о чем я говорю?
— Еще бы! — Гурко зажмурил глаза и ладонями сдавил виски. Немного оттянуло. — Значит, товарищ Зюба, это мой кабинет. А твой где?
— Мой напротив. Я тебя туда скоро вызову. Кстати, у нас пока общая секретарша. Но это — святое. Без нужды не лапай… Все, я пошел. Жди звонка. Вечером проведем пионерский костер. В том случае, если просигналят первую готовность.
— Что такое первая готовность?
— Как что такое? Значит, клиент на подходе. Инструкции получишь позже.
С сигаретой Гурко завалился на диван, но подремать не успел. Ввалился без стука сморщенный старикашка с огромной, неравномерно разросшейся головой, будто снятой с барельефа императора Калигулы. Гурко его узнал. Это был классик советской литературы Фома Кимович Клепало-Слободской. Гурко помнил время (он был студентом), когда вся самая читающая страна в мире носилась с его параноидальными романами и пьесами о Владимире Ильиче и Феликсе Эдмундовиче. Ныне престарелый Клепало-Слободской, как вся творческая интеллигенция, был более лютым антикоммунистом, чем даже банкир Гусинский или внук чекиста Гайдар.
Писатель по-хозяйски расположился за письменным столом и заговорщически, азартно спросил:
— Ну что, крепко влип, матросик?
Гурко сел, не выпуская из руки сигарету.
— Тебя спрашиваю, сынок! Чего молчишь?
— Я вас знаю, — сказал Гурко. — Вы-то как здесь очутились? Я имею в виду не в Зоне, а именно в этом секторе? Тут же от коммуняк в глазах рябит.
Фома Кимович радостно потер сухонькие ладошки.
— Шутить изволишь, сударик мой! Ну-ну. Слыхал про тебя от Васьки. Ты фрукт занятный. Вот и пришел познакомиться.
— Собираете материал для будущего романа?
— Нет, сынок, тут не роман, тут, скорее, философская мистерия. Гляди, как разложился в конце века исторический пасьянс. Вы нас скоко веков по тюрьмам гноили, преследовали, пытали, и как все враз переменилось. Прищемили вам хвост, прищемили. Пробил час расплаты!
Хотя старик был явно не в своем уме, Гурко осведомился:
— Кто это — мы, Фома Кимович? И кто это — вы?
— Но ты же чекист?
— Допустим.
— Ты чекист, коммунячий выродок, ищейка режима, а мы — интеллигенция, творческий дух нации, который вам никогда не одолеть. Чего тут не понять, прекрасно ты все понимаешь.
— Понимаю, — согласился Гурко, — но не все. Как же я мог вас преследовать и в тюрьмах гноить, если вы в три раза меня старше, и еще, помнится, при проклятом режиме, когда меня на свете не было, все премии получили, начиная со сталинской? Какая-то неувязка получается.
— Придуриваешься, — догадался писатель. — Я не в прямом смысле рассуждаю, метафорически. Божий суд свершился, слава Президенту. И вот это место, где мы разговариваем, ярчайшее тому подтверждение. Кстати, не буду хвалиться, но создание Зоны — моя личная идея.
В этом Гурко не усомнился. Он давно уяснил, что все ослепительные гуманитарные идеи — демократия в ее пещерном варианте, приватизация, права человека, умерщвление безропотного, одурманенного населения — исходили именно от творческой интеллигенции, и даже знал, кто и где эти идеи оплачивает.
— Запад нам завидует, — точно в забытьи вещал писатель. — Там понимают, за нами будущее. Недавно гостил тут богатенький французик. Честно признался: у нас, сказал, таких головастых людей нет, как у вас. Чтобы все так устроить, как в сказке. Восхищался, благодарил. За один визит отвалил пятьдесят тысяч. Ты хоть понимаешь, сынок, что такое Зона?
Гурко в растерянности развел руками, как бы говоря, что если и понимает, то, разумеется, не в полном масштабе.
— То-то и оно! Зона — не просто грандиозное шоу, это, если угодно, прообраз будущего справедливого устройства мира. Рай на земле. Здесь каждый человек удовлетворен своей жизнью. Хочешь в пещеру — пожалуйста! Предпочитаешь серебряный век — вот тебе поместье Троекурова. Мечтаешь построить коммунизм — ради Бога! Строй на здоровье, но, естественно, под присмотром и за оградкой. Это и есть рай. При этом, заметь, отовсюду текут деньжата.
Гурко прошелся по кабинету, разминая затекшие члены. Старик ему надоел. Он был, конечно, опасен, как жучок, разъедающий древесину, но не для него. Его рассудок мощно отторгал чужеродный материал.
— Вам, может, от меня что-то нужно, Фома Кимович?
Писатель, насторожившийся, когда он встал с дивана, хитро прищурился. Потом еще невнятно балабонил минут десять подряд. Выходило, что хотя они с Гурко вечные заклятые враги и стоят по разные стороны баррикад, тем не менее писатель его прощает и предлагает ему покровительство и поддержку. Из чего Гурко заключил, что помешавшийся классик знает о его нынешнем положении что-то такое, чего он сам пока не знает. Впрочем, все это было Неважно.
Он церемонно поблагодарил Фому Кимовича за неожиданное приятельство, соврал, что раза три перечитывал знаменитую эпопею о рабочем классе («Несгораемая купина»), за которую тот получил Государственную премию СССР, и осторожно вытолкал из кабинета. Выталкивая, и сам вывалился в приемную. Там за пишущей машинкой в позе готовности ко всему сидела темноволосая секретарша. Сердце Гурко екнуло: это была Ирина Мещерская.
Она исхудала за то время, что он ее не видел. Во взгляде, который подняла на него, читалось уныние. Проходя мимо, Фома Кимович игриво ущипнул ее за щеку, и Мещерская судорожно сглотнула. Гурко поймал себя на недобром желании дать старику такого пендаля, чтобы тот юзом умчался в какой-нибудь соседний сектор рая.
— Ирина, зайди ко мне, пожалуйста!
Мещерская вошла с блокнотом наготове, как положено вышколенной секретарше.
— Ты узнала меня?
— Да, — ресницы ее порхнули, — конечно. Вы новый начальник, секретарь по пропаганде.
Впервые за время пребывания в Зоне Гурко вдруг почувствовал тяжкую усталость, почти коллапс.
— Подойди ближе, — попросил он, — протяни руки.
Она медленно, точно в сновидении, обогнула стол и остановилась рядом с креслом. Блокнот закрыла. Он приподнял рукава воздушной кремовой блузки: точки свежих и старых уколов, припухшие сгибы локтей.
Мещерская застенчиво улыбалась.
— Товарищ Гурко, может быть, на диване будет удобнее?
Все напрасно, подумал Гурко, ее сломали.
— Ты правда не помнишь меня?
Никакого контакта, удивленное выражение, расширенные зрачки. Теплая заводная кукла-секретарша. Эпоха Брежнева из программы НТВ. Новое кино.
Попыталась подольститься:
— Вообще-то Зюба Иванович предпочитают прямо на столе. Они любят, чтобы телефончик звонил. Да, да. Такие озорники, ужас!
Он взял ее за руку и отвел на диван. Попытку активных действий грубовато пресек. Заговорил проникновенно, как на сеансе психотерапии.
— Послушай стихи, Иринушка… Идет-гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум! Играючи расходится вдруг ветер верховой: качнет кусты ольховые, подымет пыль цветочную, как облако: все зелено, и воздух, и вода… Слышишь, как трогательно?.. Как молоком облитые, стоят сады вишневые, тихонечко шумят; пригреты теплым солнышком, шумят повеселелые сосновые леса… Ничего не пропало, Иринушка! Ты любишь Некрасова? Ты любишь Пушкина? Ты любишь Блока? И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне… Ириша, вспомни, на этой земле прежде жили поэты. Они и теперь с нами. Зона — это временно, это ненадолго, это пройдет. Мы выйдем на берег реки и с улыбкой будем вспоминать этот страшный сон… Ты дитя, Ира, ты дитя несмышленое… Очнись, я люблю тебя… Ты помнишь это слово — любовь? Помнишь: умолкнут языки, исчезнут все знания — и все равно останется любовь, и она восторжествует…
Он ее расшевелил, похудев килограмма на два. Ее рука слабо отозвалась.
— Но тебя же усыпили, Олег?
— Пощупай — вот он я!
Недоверчиво погладила его щеку. Он не отстранялся. Тяжек, непосилен опыт воскрешения из мертвых.
— Я их водила за нос, — гордо сказала Ирина.
— Я знаю.
— Потом они управились. Васька Щуп догадался, что играю. Облил скипидаром живот. Мне стало безразлично, где быть и кем быть. Про тебя сказали, что умер. Можно я приму лекарство?
— Наркотик?
— Он там, в приемной, в столе. Хочешь, тебе принесу?
— Нет, я потерплю.
— Тогда и я потерплю.
— Ты знаешь кого-нибудь еще, кто играет? Кого не сломали?
— Со мной не откровенничали. Все знали, что Васька Щуп меня пользует. Тебе нужен Эдик Прокоптюк. Он знает все.
— Кто это?
— Профессор. Бывший челнок. Он ассенизатор на допуске. Во всех секторах. Он старый. Ему доверяют.
— Можешь свести нас?
