Анатолий Афанасьев - Зона номер три
— Понимаешь — какое? — спросил Хохряков.
— Догадываюсь.
— Правильно догадываешься. Веры тебе нет, а держать под постоянным контролем накладно. Вот я и ломаю башку, что разумнее: использовать тебя на благо Зоны или ликвиднуть. Я вашего брата, высоколобого умника, перешерстил бессчетно, у меня бывшие академики нужники драют, но с тобой никак не могу решить. Ни под одну категорию не попадаешь. Какой-то забавный компот получается. По роду занятий ты чекистская крыса, то есть клоп кровососущий, маньяк и слухач. По жизни — советский гражданин, иначе, романтик, придурок, раб идеологического клише, вбитого в печенки. По национальности, как я понимаю, скорее хохол, чем кацап, а все хохлы будто столб телеграфный, полагают, что краше всех, потому что деревянные. По воспитанию — книжник, чистоплюй, слякоть у входа в храм, об вас следующие поколения, взращенные в Зоне, ноги побрезгуют замарать. Не пьяница, не Наркоман, баб любишь, но без азарта. По вере — безбожник и циник, надеешься, хилый умишко заменит тебе благодать. По характеру — кабинетный сверчок. Все вместе получается такой узелок, ткни пальцем — и рассыпится на части. Откуда же в тебе вдруг такая сила, что не поддаешься воздействию отрезвляющей среды, словно натуральный свободный человек? Что это за сила? Объясни.
Гурко отпил глоток крепчайшего бразильского кофе и закурил. С интересом разглядывал старика. Никак не ожидал, что тот нарисует столь живописный портрет, предполагающий глубокое размышление. Старик был непрост. Он владел тайной ведовства, и по жизни его вела смутная идея превосходства над себе подобными. Эта идея, в отличие от множества идей научного свойства, черпается не из книг, а насылается природой. Рожденный с чувством превосходства не властен изменить себя и поверить, что все люди братья. Точно таким был генерал Самуилов и еще некоторые знакомцы Гурко, люди, как правило, влиятельные, властные и проницательные, но с ними он всегда ощущал себя так, словно они явились на землю с других планет.
— Я восхищен Зоной, — признался он. — Блестящее коммерческое предприятие, вне аналогов. Зона возможна только в России и только в наше время. Оригинальнейший замысел. Представляю, какой дает доход.
— Я не спрашивал твоего мнения о Зоне, — мягко напомнил Хохряков. — Я спросил, какой силой владеешь? Постарайся не вилять. Иначе наша встреча окончится хуже, чем хотелось бы.
Гурко прикинул, быстро ли можно совладать с седовласым дьяволом, взглядывающим из-под насупленных, густых бровей, будто из болотных захоронок. Массивные, тяжелые плечи, широкие, как доски, кисти, взбухшая яремная вена с темным отливом.
— Вы тоже, я вижу, силушкой не обделены, — усмехнулся он.
— Да, не обделен, — милостиво кивнул Хохряков. — Могу ненароком придушить парочку таких, как ты. Но это мне только кажется. Так казалось и медведю. Твоя сила иного свойства. Она не в мышцах. Ее можно перенять?
— Это — «дзен», восточное искусство перемещения в смежный мир. Научиться можно, как всему на свете, но трудно. Далеко не всем оно дается.
— Кому же дается?
— Лишь тем, кто чист в помыслах. Вам это покажется смешным, но это так.
Старик хлопнул в ладоши, и в комнату вбежал голубоглазый Лель. Ничего не спрашивая, установил на столике вино, конфеты и фрукты. Низко, до пола поклонился, смахнув широким рукавом пыль с сафьяновых сапожек. Также мгновенно исчез, как и появился.
— Сколько времени потребно, чтобы овладеть твоим «дзеном»?
— Иногда год или два, но по-хорошему — вся жизнь.
Старик не спешил притрагиваться к вину, и непонятно было, зачем оно появилось на столе.
— Послушай, парень, кто твой отец? В досье о нем сказано туманно.
— Он служил в той же организации, что и я. Сейчас на пенсии.
По спокойному выражению лица Хохрякова было видно, что пока ответы Гурко его устраивали, и наконец он вернулся к главному.
— Судя по всему, ты готов поработать в Зоне?
— У меня же нет выбора.
— Сегодня, может быть, есть, но через месяц-другой уж точно не будет. Пояснить?
— Не надо. Я понимаю.
Довольный, старик откупорил бутылку, сломав сургуч, как отламывают спичечную головку. Пустил густую багряную струю в широкие рюмки.
— Спрашивай, если чего неясно.
— Вопросов нет, — сказал Гурко.
Они выпили, улыбаясь друг другу, Хохряков нажал какую-то кнопку на боковой панели стола.
— Сейчас познакомлю тебя с напарником. Учти, он прошел полную обработку. Прошлое для него — темный лес.
На вызов явился здоровенный лоб в обычной для Зоны униформе. По виду — лет сорока. По льстиво-наглой повадке — чиновник среднего звена. Вдобавок — рыжий. С некоторых пор в России этот цвет ассоциировался только с одним человеком, чье появление на телеэкране заставляло родителей поспешно уводить из комнаты детей. Малоизученный, но любопытный феномен. Хохряков представил их друг другу. Зюба Курехин, начальник сектора имени генералиссимуса Брежнева. Они будут работать вместе.
— Разрешите уточнить, Василий Васильевич? — Зюба Курехин подобострастно выгнул шею.
— Чего тебе?
— Следует ли так понимать, что я пошел на понижение?
— Ах ты, сучонок партийный, — восхитился Хохряков. — Гляди, как перевоплотился. Учись, чекист. Вылитый секретарь райкома. Не помнишь таких? Да нет, ты, пожалуй, еще молод был, не застал… — обернулся к Курехину: — На понижение, говоришь? Не о том думаешь, стервец! У тебя вчера была драка в буфете?
— Была, товарищ Хохряков. Все как по сценарию. Выкинули паек. Очередь озверела. Два трупа. Секретаршу Нину затоптали ногами. Гости вроде остались довольны. Все как обычно. После отвели в партийную баню. Там девочки-комсомолки. Не понимаю, в чем упрек?
— Кто бизнесмену Гоги в рожу селедкой ткнул?
— Василий Васильевич! — Зюба Курехин изобразил такое изумление, как если бы свалился с Луны. — Вы же сами инструктировали. Полное правдоподобие. Гостя задействовать до степени соучастия. Чтобы натурально.
— Селедкой в рожу — это натурально?
— Марксом клянусь, он сам хотел. Селедку вырвал и сожрал. Я по монитору отслеживал. Потом в баньке, когда комсомол очку завалил, все приговаривал: «Ах ты, моя селедочка шершавенькая!..» И в кабинете, когда партийный билет вручали, от души благодарил. Презерватив подарил с усиками. Никаких претензий быть не может. Не первый день секретарствую. Умею все же отличить, если клиент доволен. Да хоть…
— На колени! — рявкнул Хохряков. Мгновенно и молчком Зюба Курехин рухнул на ковер.
— Претензий нет, говоришь? А знаешь ли ты, что мы неустойку вернули в пятьсот баксов?
— Ой! За что, товарищ Хохряков?!
— Да вы же ему вонючей селедкой щеку расцарапали. У него заражение крови будет.
— Дозвольте оправдаться! — побледневший до синевы Курехин взывал будто уже из могилы.
— Ну?!
— Врет Гоги! Он в баньке поранился. Комсомолку Милу в шайке топил — и зацепился. Хоть ее позовите, спросите. Марксом клянусь, врет!
Хохряков налил вина Гурко и себе, секретарю райкома не поднес. Назидательно заметил:
— Вот что, Зюба. В Зоне правила свои. Я тебе их напомню. Мне неважно, где поранился гость. Достаточно, что пришлось вернуть баксы. Еще один прокол, и я тебя вместе с твоими комсомолочками и пионерками выкину в мезозой, где вам в натуре и место.
— Помилуйте, ваше высокоблагородие, — взмолился несчастный секретарь. Гурко замутило. Нелепый фарс, разыгрываемый перед ним, был бы, возможно, забавен, если бы не маленькая деталь. Он увидел, как под стоящим на коленях Зюбой Курехиным натекла лужица.
…Трехэтажное здание райкома партии с прилегающими к нему пристройками (магазин для быдла, танцплощадка, строевой плац, гауптвахта) было, как все сектора Зоны, отгорожено от внешнего мира непроницаемым трехметровым забором со сторожевыми вышками на углах. Из окна кабинета, куда привел его Курехин, виден памятник Ленину — в кепке и в пиджаке. Сам кабинет убран простецки — топорная казенная мебель, черные, с наборными дисками телефоны. Обшарпанный металлический сейф. У стены черный кожаный диван с продавленным ложем. Курехин объяснил, что здесь пока Гурко будет жить, вплоть до особых распоряжений.
— Чем я должен заниматься?
Зюба бросил на него затравленный взгляд: никак не мог прийти в себя после выволочки.
— Как чем? Участвовать в мероприятиях. Могу поручить митинги, ночные костры… После подробнее обсудим… Вот так, товарищ дорогой. Ночей не спишь, делаешь, как лучше, стараешься для людей, а потом — раз! И на помойку. Ты хоть понимаешь, что главное в партийной работе?
Гурко отрицательно помотал головой, стараясь не встречаться с ним глазами: жалобно-рыбье и одновременно злобно-победительное выражение лица секретаря его бесило. Вот дурь похлеще травки. Зюба Курехин был стопроцентным зомби, но при этом у Гурко было тягостное чувство, что он этого Зюбу сотни раз встречал на улицах Москвы. В метро, на остановках, в магазинах. Половина города бродила с такими же отсутствующими, тупо возбужденными лицами, готовая на все, легко управляемая, хаотично распадающаяся на фрагменты либо, напротив, целеустремленная, несущая в себе мощный заряд, подобный тротилу. Иногда горожан сбивали в организованные группы и отправляли голосовать, загоняли на всевозможные манифестации, обещали платить зарплату, пособия, пенсии, награждали пустыми, нелепыми бумажками — ваучерами, акциями, облигациями, перегоняли с места на место, кормили отравленной пищей и спаивали ядом; но стоило кому-то из этой энергетической биомассы выкристаллизоваться в подобие человеческой личности, как он открывал рот и нес такую же ахинею, как Зюба Курехин. Гурко жил в Москве давно, это не было для него открытием, но все же именно в последние два-три года патологическое отупение людей достигло, кажется, пограничной черты. Что за этим последует, вот в чем вопрос.
