Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
— Детство какое-то, — пробурчал пахан. — Но я разрешил. Почему нет.
Костя сиял, как майский день.
— Для тебя принес, Миша. Хоть полюбуйся перед смертью. Чуешь, весной пахнет.
За несколько дней я привык к обоим сумасшедшим, их общество меня не тяготило. Напротив, если их не было, я скучал, в голову лезли всякие подозрения. С Костей Курочкиным мы вели долгие разговоры обо всем на свете, но больше всего, разумеется, о приватизации как высшей форме человеческой жизни. Умом он был хваток, а характером застенчив. Кстати, Костя был первый, кто толково объяснил мне, зачем вообще новым властям понадобилась приватизация. Поначалу это был самый удачный, законный, способ перевести огромные богатства в руки небольшой (сравнительно) кучки заединщиков, в основном из вчерашних партийных начальников. То, что это был обыкновенный грабеж, я, как и большинство сограждан, давно испытал на своей шкуре, но этим вопрос не исчерпывался. Оказывается, приватизация, по Костиному суждению, как революция, как гражданская война, в конечном счете обязательно уничтожает тех, кто ее затеял, ибо они совершенно не представляют, как распорядиться награбленным, и не понимают истинного смысла произведенных в обществе перемен. Это воры, возомнившие себя властителями судеб, и крах их неизбежен. Приватизация, как детонатор, приводит в действие колоссальные резервы производительных сил, и чтобы стать с нею вровень, надобны совсем другие люди, не воры, не партийные перевертыши — а нормальные работники, примерно такие, как мы с Костей, или даже такие, как Геннадий Иванович, если бы он не руководил группировкой «Черные братья», а надумал вдруг вернуться в школу, где когда-то учил ребятишек математике.
— Еще раз вякнешь, — обрезал пахан, — язык вырву, понял, нет?
— Да что ты, Гена, это я так, к слову, чтобы Мише было понятнее. У тебя свой путь. Но все же, поверь, если бы школа, где ты работал, была приватизированная, ты бы сюда не попал.
— Тебя что же, гниду, на бабки поставить, как писателя?!
Пахан взъярился не на шутку, и, чтобы его успокоить, мы с Костей дружно пообещали отчислять ему двадцать процентов от первых же приватизированных издательств.
Наши задушевные разговоры втроем, услышь их посторонний, могли показаться горячечным бредом, но, конечно, не большим, чем любая из нынешних телевизионных передач, которые вся страна смотрела, открыв от счастья рот.
Как раз в тот день, когда Костя приволок в палату черемуху, меня впервые вывели в коридор. Явился незнакомый костолом в форме омоновца и зычно гаркнул:
— Кто тут Пушкин, ты что ли? Давай на медосмотр!
Путь от палаты на первый этаж был коротким, но для меня вылился в целое путешествие. Ноги подгибались от ватной слабости, кружилась голова, а когда в большом распахнутом окне я увидел больничный сад и близкое шоссе с катящим по нему грузовиком, то чуть не выпрыгнул впопыхах. Омоновец, угадав мое устремление, своевременно пихнул меня в спину, и я пролетел по воздуху не только остаток коридора, но и часть лестничных ступенек.
С разбитыми коленями и боком, чуть не плача от боли, я очутился в обычном медицинском кабинете — с кушеткой, шкафом с инструментами и письменным столом. Кроме Юрия Владимировича, здесь была еще пожилая женщина, благообразная, с высокой немодной прической и в круглых очках. Юрий Владимирович стоял у окна (решетка!), а женщина сидела за столом. Пустые рыбьи глаза, бледная улыбка. Ко мне обратилась любезно:
— Значит, вы и есть известный писатель Коромыслов-Желябин?
Я кивнул.
— Ну что ж, садитесь, побеседуем.
Я молча сел на стул. Юрий Владимирович сказал:
— Как и докладывал, курс по методу Санеко, оздоровительная терапия, психотропное воздействие. Результаты — ноль. Полагаю, Таисья Павловна, у пациента повышенная рефлекторная защита. Случай, как видите, не рядовой.
— Вижу, вижу, — женщина с неожиданной легкостью поднялась из-за стола, подошла ко мне.
— Встаньте, пожалуйста. Протяните руки перед собой. Закройте глаза. Попытайтесь попасть пальцем в кончик носа. Так. Левой рукой. Правой!
Несколько раз я промахивался, но один раз попал.
— Так, понятно. Садитесь, пожалуйста. Ногу на ногу.
— А глаза можно открыть?
— Юмор у него есть, — объяснил Юрий Владимирович. — Но на уровне личностного распада.
Еще несколько минут женщина занималась со мной обычными процедурными манипуляциями: прикосновения ее пальцев я ощущал, как комариные уколы. Наконец вернулась за стол.
— Ну что ж, Михаил Ильич, расскажите теперь, что вас больше всего беспокоит?
— Вы сами, простите, кто будете?
— Я врач-психиатр из контрольного управления. Зовут меня Таисья Павловна Помпелова. Да вы не стесняйтесь, здесь все свои. Говорите откровенно, свободно. Представьте, что беседуете не с врачом, а с женой. Ну вообще с близким человеком.
Она говорила убедительно, в рыбьих прозрачных глазах светилось обыкновенное бабье сочувствие, захотелось действительно поделиться своим горем, хотя я, разумеется, понимал, что они все тут — одна шайка-лейка.
— Представьте и вы, Таисья Павловна, что вот вас, совершенно здоровую женщину запрут в психушку, в душную камеру, лишат всех контактов с миром, напичкают кучей транквилизаторов, подселят к вам двух шизиков, будут запугивать, бить и калечить, а после вызовут и невинно так поинтересуются: вас что-нибудь беспокоит, дорогая?
— Классический синдром Гейзера, выпадение из реальности с сохранением видимости логического мышления, — обрадованно потер руки Юрий Владимирович.
Женщина возразила:
— Нет, нет, постойте… Продолжайте, пожалуйста, Михаил Ильич.
— А что продолжать? Я все сказал.
— Так уж и все?
— Не понимаю, что вы хотите узнать?
— Ну вот вы утверждаете, что вы писатель, верно? Как вы стали писателем? При каких обстоятельствах? Прямо так сели и написали книгу? А где она, эта книга?
— Боже мой, да я сто раз говорил, просил, чтобы он… Это же легче легкого проверить. Я дам телефоны, позвоните в издательство. Вызовите сюда редактора. Любого редактора. Вызовите дочь, в конце концов. Если вы не злодеи, что вам мешает это сделать? Кстати, одна моя рукопись, главная, можно сказать, книга жизни, была со мной, когда на меня напали. Она не у вас случайно?
— Полная идентификация личности с фантомным объектом, — торжественно констатировал Юрий Владимирович. — Хоть сейчас в учебник.
— Хорошо, — согласилась женщина. — Вы — писатель, у вас много книг. И какой фамилией вы их подписывали?
— Коромыслов. Иногда Желябин. Некоторые подписывал псевдонимами. Вам любой редактор подтвердит.
— А ваша собственная какая фамилия?
— Тоже Коромыслов.
— Ага… Ну допустим. Действительно такой писатель есть. Кстати, о чем та книга, главная книга, которая у вас пропала?
— Исторический роман. О декабристе Сухинове.
Таисья Павловна бросила быстрый взгляд на своего коллегу, тот добродушно хохотнул. Если он был палачом, то вполне в духе времени — жизнерадостным и самоуверенным.
— Михаил Ильич не вполне мне доверяет, — пожаловался он. — Подозревает в тайных кознях. Я же, напротив, отношусь к нему с искренней симпатией. Не удивлюсь, если он, кроме того, что писатель, окажется еще именно декабристом. Сухинов! Вероятно, был и такой, хотя я в истории не силен.
— В чем вы сильны, — не сдержался я, — рано или поздно установит суд.
Таисья Павловна сказала:
— Юра, будь добр, покажи ему документы.
Вся сцена, как я понял, была спланирована заранее, потому что документы лежали в папке на краешке стола. Собственно, документ, который мне предъявили, был единственный — обычный советский паспорт в темно-бордовом переплете. Фотография там была моя, и имя-отчество мое, и почти все данные мои, но фамилия незнакомая — Дышлов. И национальность почему-то другая — татарин. Этот пункт меня задел.
— Какой же я татарин? — сказал я. — Разве по роже не видно?
— Некоторые татары, особенно в Москве, давно ассимилировались, — мягко пояснила Таисья Павловна. — Но это детали. Что вы скажете насчет самого паспорта? Чей он?
— Не знаю. Это туфта. Подлые штучки Трубецкого.
— Трубецкой, — ухмыльнулся Юрий Владимирович, — насколько я понимаю, тоже их человек. Тоже декабрист.
— У вас что же, — спросила женщина, — целая декабристская организация в Москве?
Я не ответил, но и не вспылил. Поник, как помидор на грядке. Говорить с ними бесполезно. У них все решено заранее. За мою голову уплачено. Законы пещерного рынка, чудом заброшенного в двадцатый век, действуют пока безотказно.
Смену моего настроения медики-рыночники восприняли с мнимой научной серьезностью.
— Неадекватное отключение сознания, — задумчиво отметил Юрий Владимирович. — Далее последует вспышка агрессии. Все та же схема Гейзера.
