Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
— Ну что, Михаил Ильич, готов? Поплыли?
— Будь ты проклят, садист!
— Зачем так грубо? А еще писатель! Писатели, батенька мой, люди культурные, обходительные…
В глазах скопилось вожделение: он явно наслаждался происходящим. Мое ожидание неминучей судороги возбуждало его. Разумеется, он был безумен.
— Может, головку повыше поднять?
У меня хватило достоинства промолчать.
— Ну как знаете… — наконец сделал знак помощнику, тот потянул ручку вниз.
…Удивительно, но в этот раз почудилось, что вовсе не терял сознания. Не было ни боли, ни тоски. Раскололся небесный купол, и я, выброшенный высоко под облака, с удивлением разглядывал сверху земную твердь. Чудесная, волнующая открылась картина. Зеленый бескрайний ковер, испещренный прожилками рек, утыканный светящимися плошками городов; трепетное мерцание воздушных струй, сквозь которые я птицей, камнем с огромной скоростью несся вниз, ничуть не опасаясь разбиться. Голова кружилась, как после первой рюмки. Полет длился бесконечно, я был свободен, одинок, и это было такое состояние, когда ничего уже не хочется менять.
В какой-то запредельной точке курс движения выправился из отвесного падения в широкую огненную дугу, и, не успев понять, что полет окончен, в глухом сердечном томлении я плавно спланировал в знакомую палату, где Костя-приватизатор сидел в ногах, а пахан стоял у окна, по-наполеоновски скрестив руки на груди. Был поздний вечер, но еще не ночь, потому что свет не гасили.
— Костя, — с трудом разлепил я запекшиеся губы, — погляди, что торчит из ушей?
Костя засмеялся:
— Ничего не торчит. Так кажется. Чем-то ты доктора огорчил. Повышенную дозу ахнули. Да это к лучшему, скорее отмучаешься. Я тоже тут долго не задержусь. Пусть Геннадий Иванович один остается, раз он такой неукротимый.
— Заткнись, падла, приколю! — не оглядываясь, бросил пахан.
— А что с ним?
— Понимаешь, Миш, — Костя перешел на шепот. — Вроде он совсем свихнулся. Придумал нас с тобой опустить.
— Как это опустить?
— Ну петухов из нас сделать, как в зоне. Сначала тебя, потом меня. Или наоборот. Я не понял. Конечно, я сам немного виноват, все про баб у него допытывался, каких он любит. Вот он и перепрел. Сейчас вон сил набирается.
— Прекратить! — подал голос пахан. — Кто не заткнется, будет первым.
— Может, дежурного позвать? — предложил я.
— Я думаю, у него не получится. Он как-то проговорился, у него только на проституток встает. А дежурный, сам знаешь, всем накостыляет.
Положение действительно было затруднительное, но я задумался вот о чем. Если все, что происходит, я воспринимаю всерьез, значит, врачи правы: я сумасшедший. Но еще большим сумасшедшим я был, когда написал книжку под интригующим названием «Пчелиный улей как метафора современности» и принес ее в редакцию. Вдвойне сумасшедшим был издатель, который отсылал ее в набор, и бухгалтер, который платил за нее деньги; а чтобы упрятать под замок всех потенциальных читателей этой и других моих книжек, не хватит, увы, желтых домов на этом свете. Круг замкнулся — вот о чем я подумал.
Пахан не успел сделать из нас петухов. Около полуночи дверь бесшумно отворилась и в палату вплыла Зинаида Петровна с подносом, на котором лежали шприцы. За ней следовал усатый дядька, громадный, как скала, в сером мясницком халате в обтяжку.
— Брысь по койкам, мальчики! — распорядилась Зинаида Петровна, но моих несчастных товарищей по безумию неурочное появление медиков привело в шок, и они замешкались. Пришлось усатому дядьке их поторопить. Костю он, как пушинку, переместил на кровать одним пинком, но с паханом вышла заминка. Тот, вереща, вцепился в оконную решетку и никак от нее не отрывался. Только смачный удар кулаком по затылку оборвал на полуслове его заветное: «Замочу падлу!» Зиночка вкатила укол в его худую, бессознательно дергающуюся задницу. Костя рассудительно заметил:
— Зинаида Петровна, но ведь нам прописаны только таблетки.
— Чего тебе, милый, прописано, я лучше знаю.
— А Юрий Владимирович в курсе?
— В курсе даже сам Господь Бог.
После укола Костя сразу глубоко задышал, обиженные глазки закатились под веки. Зинаида Петровна обернулась ко мне:
— Готов, Миша?
Я сказал, что готов, но двигаться не могу. Ноги отнялись. Усатый спросил:
— Бабки при тебе?
Вскинулась Зинаида Петровна:
— Опомнись, Федор! Какие у него здесь могут быть бабки? Мы же договаривались: через три дня.
— Может, он блефует. На волю выйдет — и ищи-свищи. Нет, так не годится.
— Кого ищи-свищи?! Федька, ты что? Мы же его ко мне отвезем.
— Тебе тем более не доверяю, — усатый набычился и сделал движение, будто собрался уйти. Меня мало волновало, договорятся они или нет. Могу свидетельствовать: интерес к жизни — это то, что в первую очередь подавляет электрошок. Однако оказалось, Зинаида Петровна предусмотрела подобный ход событий. Вздохнув, достала из кармашка халата перехваченную резинкой стопку «зелененьких».
— Вот аванс. Ровно тысяча. Можешь не считать.
Федор, послюнив палец, все же старательно пересчитал купюры и убрал деньги в карман. Потом с сомнением поглядел на меня, как хлопотливый хозяин смотрит на кучу мусора, неизвестно как скопившуюся в углу.
— Ну что, сам встанешь?
— Не могу. Я уже пробовал. По нужде хотел сходить.
Усатый обернулся к Зиночке:
— Зачем он тебе такой, не пойму. Гляди, по дороге околеет.
— Давай, Федя, давай! Торопиться надо.
Больше не говоря ни слова, богатырь сгреб меня вместе с простыней в охапку и понес. О дверной косяк я чувствительно приложился головой. Стерженек в груди чутко вздрагивал. Зинаида Петровна переваливалась сзади, успокоительно бормоча:
— Потерпи, Мишенька! Потерпи, родной, уже недолго!
Пятидесятилетний старец, я прижался к груди великана, и мне было чудесно. Длинный, плохо освещенный коридор, узкая лестница вниз, на которой я коленками пересчитал все поручни. Федор нес меня без всякого напряжения. Внизу, у выхода из здания сидел дежурный с автоматом Калашникова. Явно больше от скуки, чем по необходимости, спросил:
— Куда вы его?
— В морг, служба, в морг, — пропела за спиной Зиночка.
— Так вроде положено сперва усыплять.
— Там и усыпим, милый, там и усыпим, — и сунула ему под нос какую-то бумагу. Дежурный скользнул по ней взглядом, потом — по мне. Я улыбался жеманно.
— Зонтик бы взяли, — посоветовал он. — Гроза собирается.
Свежий ночной воздух ворвался в легкие, точно взрыв. Мы шли весенним садом, под ясными звездами, и влажные листья царапали меня по щекам.
Высокий забор, железные ворота. Здесь нас не останавливали, но человеку в черном плаще, который открыл ворота, Зиночка молча сунула что-то в руку.
Потом Федор аккуратно свалил меня на заднее сиденье «жигуленка». Виском я ударился о ручку дверцы. Удивительно, но боли не было.
— Не позже, чем через три дня, — напомнил на прощание Федор.
— Даже не сомневайся, — ответила спасительница.
14. В ГОСТЯХ У ЗИНОЧКИ
Квартира обыкновенная, двухкомнатная, как у меня, в типовом доме, но обставлена роскошно. Все по высшему классу. Супермебель, кухонный суперкомбайн, турецкие ковры, японская аппаратура. Зинаида Петровна уложила меня в двуспальную кровать орехового дерева, на которой вполне могли еще уместиться два Федора, сунула грелку под пятки, сама убежала на кухню. Вернулась с горячим молоком и гренками с сырной корочкой. Успела переодеться в яркое, с синими павлинами кимоно. Волосы распустила по плечам, они у нее оказались длинные, блестящие, приятного темно-каштанового цвета. Присела в ногах, заботливо поддерживала чашку у моих губ.
— Горячее молоко, Мишенька, лучше всего выгоняет заразу.
Я глядел на нее и не узнавал. От прежней Зинаиды Петровны, помощницы смерти, осталась одна лишь непомерная полнота, но и она, туго затянутая в цветастый шелк, выпирала умиротворяюще пикантными округлостями. Лицо молодое, улыбка внимательная, умная, глаза необыкновенной глубины.
— Зиночка, да ты правда очень хорошенькая! — искренне я воскликнул.
— Не все это видят, — смутилась она.
От молока меня развезло, но хрупкий стерженек больше не бултыхался в груди, заметно укрепился, зацепился, что ли, за ребра.
— А водка у тебя есть?
— Есть, все есть. Но, может быть, пока не надо?
— Как это не надо? Отметить. Все-таки из ада вырвался.
Покатилась за водкой.
Я не дождался, уснул. Но сразу проснулся. Зиночка успела придвинуть к кровати столик с закусками, с питьем: графинчик с водкой, бутылка апельсинового сока.
— Налей! — попросил я, потому что не был уверен в твердости своих рук. Отмерила грамм сорок в хрустальную рюмку, я выпил. Ничего. Жить можно. Но водка — как вода. Может быть, потому, что ледяная. Не успел я так подумать, как Зиночка расщепилась перед глазами в две Зиночки. Я хрипло хохотнул.
