Найо Марш - Последний занавес
— Мы с Полом, — сразу же начала Фенелла, глотая слова, — много говорили на эту тему. С тем самых пор, как получили письма. Поначалу мы решили, что не будем ни во что ввязываться. Люди, способные на такое, думалось нам, — это же нечто невообразимое, даже подумать страшно, что это мог сделать кто-то из домашних. Мы были абсолютно убеждены, что сказанное в письмах — гнусный обман.
— Именно это, — без выражения заметила ее мать, — я только что сказала мистеру Аллейну. Право, дорогая…
— Да, но это еще не все, — нетерпеливо прервала ее Фенелла. — Нельзя же просто пожать плечами и сказать: какой ужас. Извини, мама, но это совершенно в духе вашего поколения. Легкость в мыслях. В некотором роде можно сказать, что такое отношение к вещам приводит к войнам. Во всяком случае, так кажется нам с Полом. Верно, Пол?
— Мне кажется, тетя Джен, — решительно заявил Пол, у которого раскраснелись щеки, — Фенелла вот что хочет сказать: нельзя от всего отмахиваться со словами — мол, чепуха все это, яйца выеденного не стоит. Потому что это не так, все намного серьезнее. Если Соня Орринкурт не отравила деда, значит, в доме есть некто желающий, чтобы ее повесили за проступок, которого она не совершала, а это фактически равно утверждению, что в доме живет убийца. Верно, сэр? — Пол повернулся к Аллейну.
— Не обязательно, — возразил он. — Ложное обвинение может быть выдвинуто в уверенности, что это правда.
— Только не тем, — покачала головой Фенелла, — кто рассылает анонимки. К тому же, пусть такая уверенность и была, обвинение-то, мы это знаем, все равно ложное, и правильнее всего было бы так и сказать и… и… — она запнулась, сердито покачала головой и закончила, по-детски запинаясь, — заставить тех, кто это сделал, признаться, и пусть заплатят хорошенько.
— Может, выстроим все по порядку? — предложил Аллейн. — Вы утверждаете, что сказанное в письме — ложь. Откуда вам это известно?
Фенелла бросила на Пола взгляд, исполненный некоей отчаянной решимости, повернулась к Аллейну и выложила всю историю:
— Это было в тот вечер, когда миссис Аллейн и эта женщина поехали в аптеку и привезли детское лекарство. Седрик, Пол и тетя Полин ужинали где-то не дома, а я простудилась и вообще отказалась от еды. А до того занималась тем, что помогала тете Милли расставлять цветы в гостиной и убирала в кладовке, где держат вазы. Она расположена несколькими ступенями ниже коридора, ведущего из зала в библиотеку. Дед заказал для Сони орхидеи, и она зашла за ними. Выглядела, должна признать, неотразимо. На плечах меха, а сама словно сверкает. Она влетела в гостиную и, увидев охапку совершенно божественных орхидей, сказала этим своим жутким голосом в нос: «Маленькие какие-то, а? Даже на цветы не похожи, а?» Все, что она делала, все ее высказывания — это было так пошло, что я буквально вскипела. У меня была, повторяю, простуда, и чувствовала я себя омерзительно. Вся пылала. Говорила я что-то ужасное, что-то насчет замухрышки, которой бы только побольше урвать, и что следовало бы ей хотя бы элементарные приличия соблюдать. И еще я сказала, что одно ее присутствие в доме — оскорбление всем нам и что когда ей удастся-таки окрутить деда и заставить жениться, она пустится во все тяжкие со своими кошмарными приятелями, пока ему не хватит добропорядочности умереть, оставив ей все свои деньги. Да, мама, признаю, это было ужасно, но все это буквально рвалось из меня, никак не могла остановиться.
— Бедняжка, — пробормотала Дженетта Анкред.
— Тут важно то, как она восприняла все это, — продолжала Фенелла, не сводя взгляда с Аллейна. — Должна признать, восприняла совсем неплохо. Легко вам говорить, сказала она, а вот попробовала бы сама по себе, без костылей жить и без всякой надежды добиться чего-то в своем деле. Знаю, говорит, на сцене я ничего не умею, разве что в шоу каком, на подхвате, выступать, да и то недолго. Я помню, что она сказала, слово в слово. Пошлейший театральный слэнг. Вот как это звучало: «Знаю я, что все вы думаете. Вы думаете, что я просто завожу Нодди, чтобы выудить из него как можно больше. Думаете, что, когда мы поженимся, я займусь чем-нибудь эдаким. Слушайте, все это я уже проходила, и кому, как не мне, судить о своем положении». А потом она сказала, что всегда считала себя Золушкой. И еще сказала, что и не ожидала, будто я пойму, каково это для нее — стать леди Анкред. Она была на редкость откровенна, прямо как ребенок. Она говорила, что лежит, бывало, ночью в постели и воображает, как будет называть в магазине свое имя и адрес и каково это будет услышать в ответ: «миледи». «Шикарное дело, подумать только! Вот это да, малыш!» Мне даже кажется, она забыла о моем присутствии, а самое удивительное заключается в том, что я на нее уже не злилась. Она задавала мне разные вопросы относительно старшинства, например, следует ли ей на приеме идти впереди леди Баумштайн. Бенни Баумштайн — жуткий тип, владелец «Солнечного диска», это шоу такое. Она там как-то выступала. Когда я сказала, что да, конечно, она впереди, Соня залопотала что-то, словно девчонка-пастушок, сгоняющая коров в стадо. Конечно, все это выглядело диковато, но в то же время настолько естественно, что я даже зауважала ее. Она сказала, что «акцент» у нее — ее собственное слово — не такой уж резкий, и она надеется, что Нодди обучит ее более изысканному языку. — Фенелла перевела взгляд с матери на Пола и беспомощно покачала головой. — Спорить было бессмысленно, — сказала она, — я просто уступила. Все это было ужасно и в то же время забавно, а главным образом по-настоящему жалко. — Фенелла снова посмотрела на Аллейна: — Не знаю уж, поверите ли вы всему этому.
— Вполне, — кивнул Аллейн. — При нашей с ней встрече она сразу ощетинилась, выглядела злой и раздраженной, и все-таки я тоже заметил в ней что-то подобное тому, о чем вы говорите. Упрямство, наивность, искренность — все вместе. И это всегда обезоруживает. Такими иногда воры-карманники бывают.
— Странно, — продолжала Фенелла, — но я почувствовала, что у нее есть свои представления о чести. И хоть сама мысль о ее браке с дедом вызывала у меня отвращение, я убедилась, что играет она по правилам — своим, конечно. А самое главное, мне показалось, что титул для нее гораздо важнее денег. Она была нежна, она была полна признательности за то, что дед собирается одарить ее титулом, и никому не позволила бы воспрепятствовать этому намерению. Я все не сводила с нее глаз, и в какой-то момент она взяла меня за руку, и, верьте — не верьте, мы пошли наверх вместе, словно школьные подружки. Она пригласила меня в свои страшноватые покои, и, поверите ли, я сидела у нее на постели, пока она обливалась довоенными духами, красилась и переодевалась к ужину. Затем мы перешли ко мне, и уже она сидела на моей постели, пока я переодевалась. Все это время она ни на секунду не закрывала рта, а я была словно в трансе. Все это было, знаете ли, весьма необычно. Мы спустились вниз, все еще об руку. И застали там тетю Милли, она ругалась, что никак не может найти деловых и детских лекарств. Мы оставили то и другое в домашней оранжерее, и самое странное, — задумчиво закончила Фенелла, — заключается в том, что хоть ее отношения с дедом по-прежнему вызывали у меня яростное сопротивление, мужество и решимость Сони не могли не завоевать моей симпатии. И знаете ли, мистер Аллейн, я поклясться готова, что она не сделала деду ничего плохого. Вы мне верите? И как, на ваш взгляд, то, что я рассказала, действительно важно, как кажется нам с Полом?
