Жорж Онэ - Таинственная женщина
На лестнице послышались шаги. Марсель воскликнул с ужасом:
– Они идут!.. Они схватят тебя!.. О, ради бога, если ты можешь спастись, уходи отсюда!
– Пусть идут… Они схватят меня только в том случае, если я сама захочу этого… Я боюсь лишь тебя одного, Марсель: от тебя зависит моя судьба… Скажи, ты хочешь, чтобы я жила? Поклянись, что мы увидимся.
В эту минуту бледные лица генерала Тремона, несчастного Лафоре, мертвого Агостини и Ганса, распростертого на залитом кровью каменном полу, предстали перед Марселем, и он ощутил непобедимое отвращение. Он опустил голову, не в силах произнести ни слова. Легкий звон стекла заставил его оглянуться: София поднесла стакан к губам. Марсель бросился к ней и вырвал из рук пустой стакан. Она улыбнулась краешками губ:
– Поздно…
– Отворите! Отворите! – громко закричали за дверью.
У Софии хватило еще сил сказать Милоне:
– Отвори им, Милона!
Цыганка повиновалась. Глаза Софии потускнели, щеки покрылись мертвенной бледностью. Милона успела только поддержать госпожу: та упала с тяжелым вздохом, роскошные черные волосы распустились и покрыли ее, точно саваном.
– Где эта женщина? – закричал на лестнице судебный следователь Майер. – Ей не позволили убежать, надеюсь?
Он вошел с Графом и остановился, потрясенный, на пороге комнаты. Марсель указал на Софию, которая испустила последний вздох, и сказал:
– Вот она!
Таинственная женщина нашла себе наконец приют в вечном мраке.
XVI
Схватка в уединенном доме на бульваре Мало была названа в прессе драмой ревности. Двое мужчин оспаривали друг у друга женщину, которая отравилась, и противники от горя покончили с собой над телом красавицы – в таком виде дело было представлено репортерам. Воображение их дополнило остальное. Двенадцать часов Париж был взбудоражен этой кровавой драмой, которую подробно освещали все газеты. Дом опечатали, бедный Майер один рылся в его тайных закоулках. Он, разумеется, ничего там не нашел. Ни антропометрические измерения, ни имеющиеся данные полиции – ничто не открыло ему тайну личности опасного убийцы. Это, бесспорно, был тот же человек с отсеченной рукой, который приезжал в Ванв с баронессой в ночь, когда взрывом был разрушен дом Тремона. Но кто был этот человек? Международная полиция, к которой обратилось судебное ведомство, не дала ответа на этот запрос.
Что касается Софии Гродско и Чезаро Агостини, то они были хорошо известны властям. Князья Бривиеска предоставили все требуемые справки о мошеннике, от которого они были весьма рады освободиться. Барон Гродско не мог добавить ничего к тому, что уже сообщил агенту, допрашивавшему его в Монте-Карло. Полиция, взбешенная тем, что не смогла ничего добиться, хотела привлечь Лихтенбаха в качестве обвиняемого по этому делу, его даже вызывали на допрос, попытавшись предварительно получить некоторые разъяснения от Барадье и Графа, но последние не выдали старого врага. Впрочем, и в высших кругах Лихтенбах пользовался солидной поддержкой, и следователь вынужден был признать, что ошибается. Таким образом, ванвское дело было окончательно причислено к так называемым загадочным судебным делам.
Эти трагические события в нравственном отношении подействовали на Лихтенбаха особым образом: через неделю после смерти Чезаро Агостини и Софии Марианна Лихтенбах поступила в августинский монастырь. После двухчасового разговора с отцом она вышла из его кабинета бледная, но решительная. Элиас шел за ней сгорбленный и дрожа всем телом, слезы катились по его лицу. На пороге он еще раз попытался остановить дочь.
– Дитя мое, – пробормотал он, – откажись от своего решения.
Марианна опустила голову:
– Я бы хотела этого, отец… Но как искупить прошлое?
Она медленно, не оглядываясь, спустилась по каменной лестнице. У подъезда ожидала карета, которая должна была увезти ее в Сен-Жак. Из груди Элиаса вырвался тяжкий стон, когда он, склонившись через перила, провожал дочь взглядом. Была минута, когда он хотел броситься с лестницы.
– Марианна!.. Марианна!.. – закричал он душераздирающим голосом.
Девушка подняла голову. Он протянул к ней руки и простонал:
– У меня нет на свете никого, кроме тебя!.. Неужели ты забудешь отца?
Она грустно покачала головой, но осталась непреклонна. Какое объяснение произошло между отцом и дочерью? В чем сознался Марианне Лихтенбах? Точно стараясь утвердиться в своем решении, она перекрестилась. Лицо ее стало еще бледнее.
– Я не забуду вас, отец, – сказала она решительно, – я буду молиться о вас.
Она села в карету, раздался стук колес, потом все стихло, и Лихтенбах остался один. Он медленно вернулся в свой кабинет и погрузился в думы. Однако он не отошел от дел. Наоборот, он как будто занялся ими еще усерднее. Покинув Общество по производству взрывчатых веществ, он с большим успехом повел дела Общества по добыче золота. Его сделки никогда не были так удачны и блестящи, как в то полугодие, которое последовало за отъездом его дочери. Казалось, будто горе вернуло ему успех: все, что он ни предпринимал, ему удавалось. Впрочем, теперь это не радовало старика. Силы его заметно слабели: он с трудом поднимался по ступенькам биржи, то и дело останавливаясь из-за одышки. В обществе он больше не бывал. Маленькая герцогиня де Берни спросила однажды:
– Куда делся наш милейший Элиас? Мне говорили, что он болен… Неужели он собирается на тот свет?
Это предположение скоро оправдалось. В один прекрасный вечер лакей, войдя в кабинет банкира, застал его склонившимся над письменным столом. Казалось, будто он спит. Слуга заговорил с ним и, не получив ответа, приблизился и коснулся его. Банкир остался неподвижен. В руках он держал коротенькое письмо дочери, еще влажное от слез: он стал жертвой единственного чувства, которое делало его уязвимым.
Шесть месяцев спустя в особняке на улице Прованс в сумерках сидели Граф и Марсель. Окончив работу, Барадье ушел к себе. Темнота все больше и больше заполняла комнату, так что дядя и племянник, сидевшие молча в глубоких креслах, проступали в ее толще неясными силуэтами. Служащие ушли, в конторе царила тишина.
– Дядя Граф, вы спите? – спросил Марсель.
– Нет, друг мой, думаю…
– О чем?
– Обо всем, что произошло с нами за последний год…
– И каковы же ваши выводы?
– Да таковы, что нам чертовски везло… Провидение, очевидно, нас хранило.
– Дядя Граф, вы себе противоречите: то «чертовски везет», то охрана Провидения…
– О, какой же ты скептик! Это болезнь твоего поколения, вы ничему больше не верите.
– Я не верю в случай, – сказал Марсель с иронией, – но верю в силу воли человека… И если нас, как вы утверждаете, хранило Провидение, то лишь потому, что кто-то этого хотел.
