Агата Кристи - Смерть у бассейна
— Дорогой господин Пуаро, вы все прекрасно понимаете. Полиции придется начать поиски владельца этих отпечатков, но они его не найдут, так что в конце концов им ничего не остается, как закрыть дело. Но, понимаете, я боюсь, что вы его не закроете.
— Нет, я его не закрою, — сказал Эркюль Пуаро.
— Так я и думала. И поэтому я пришла. Вы хотите правды, не так ли?
— Именно правды.
— Вижу, что я не очень хорошо объяснила свою мысль. Я пытаюсь понять, почему вы не хотите оставить все так, как есть. Ведь не из-за своего престижа и не потому, что хотите наказать убийцу. Просто, я полагаю, вы хотите знать. Вы же понимаете, что я имею в виду? И если вы хотите знать правду, если вы хотите услышать правду, то, быть может, это могло бы само по себе удовлетворить вас? Могло бы, господин Пуаро?
— Вы предполагаете открыть мне правду, леди Энгкетл?
Она кивнула.
— Значит, вам она известна?
Глаза ее широко раскрылись.
— О да, я давно все знаю. И я хочу ее вам сказать. И тогда мы бы могли согласиться, что с делом покончено и возврата к нему нет.
Очередная улыбка.
Для Эркюля Пуаро стоило немалых усилий ответить:
— Нет, мадам, сделки у нас не будет.
Он хотел — и даже очень хотел поставить на всем крест, просто потому, что Люси Энгкетл его о том просила.
Леди Энгкетл на несколько мгновений словно замерла. Потом, подняв брови вверх, сказала:
— Интересно. Интересно, понятно ли вам самому, что вы делаете.
Глава 28
Мэдж, лежавшая в темноте без сна, с сухими глазами, тревожно привстала с подушки. Она услышала звук отпираемой двери и шаги по коридору мимо ее комнаты. Это была дверь Эдварда и его шаги. Она зажгла лампу у кровати и взглянула на часы, стоявшие на столике рядом с лампой. Десять минут третьего. Миновав ее дверь, Эдвард стал спускаться по лестнице. В такой час?! Странно.
Спать они разошлись рано, в половине одиннадцатого. Мэдж не могла заснуть, а просто лежала в бесслезном и неутихающем отчаянии, сотрясавшем ее подобно лихорадке.
Она слышала, как внизу били часы, и совы ухали под ее окном. Почувствовав к двум часам, что ее депрессия достигла предела, Мэдж подумала: «Я не могу этого вынести, не могу. А уже настает завтра, новый день. И будут еще. Пытка с продолжением».
Она сама подписала свое изгнание из Айнсвика, ото всей его прелести и очарования, хотя он мог, очень даже мог стать ее собственностью. Но уж лучше изгнание, лучше одиночество, лучше серая и убогая жизнь, чем существование с Эдвардом и призраком Генриетты. До сегодняшней прогулки она и не знала, какие в ней запасы горькой ревности.
И, в конце концов, Эдвард никогда не говорил ей, что любит ее. Расположение, привязанность, дружелюбие — он не изображал более сильных чувств. Она приняла этот предел, и лишь когда ей пришлось понять, что означает жизнь бок о бок с человеком, чьи голова и сердце навек заняты другой — она вдруг увидела, что одного расположения Эдварда ей мало.
Эдвард спустился по главной лестнице. Это было странно, очень странно. Куда он пошел? Ей стало тревожно, и эта тревога органически влилась в то беспокойное чувство, какое ей внушала в эти дни «Пещера». Что делает Эдвард внизу среди ночи? Или он уходит?
Пассивность стала ей, наконец, нестерпима. Она встала, накинула халат и с фонариком в руке вышла в коридор. Было совершенно темно, нигде ни огонька. Мэдж пошла влево, к лестнице. Внизу тоже была тьма. Она сбежала вниз и, поколебавшись не более мига, зажгла свет в холле. Все было в порядке. Стояла тишина. Входная дверь была заперта. Она дернула боковую дверь, но та была на замке.
Значит, Эдвард не ушел. Но где он может быть? Вдруг она приподняла голову и принюхалась. Запах — совсем слабый запах газа.
Обитая бобриком дверь в кухонные помещения дома была слегка притворена. Она распахнула ее — кухня была тускло освещена. Запах газа резко усилился. Мэдж кинулась через переднюю. Эдвард лежал на полу, а голова его была в духовке газовой плиты.
Мэдж отличалась быстротой и сообразительностью. Первое, что она сделала — это распахнула ставни. Окно не поддавалось и, обмотав руку чайным полотенцем, она выбила стекла. Потом, сдерживая дыхание, наклонилась, рывком вытащила Эдварда из газового жерла и закрыла кран.
Он был без сознания, и как-то странно дышал, но она знала, что долго оставаться в таком состоянии ему нельзя. Он может вот-вот умереть. Ветер, хлынувший из окна в раскрытую дверь, быстро уносил запах газа. Мэдж подтащила Эдварда ближе к окну, где продувало лучше всего, и, присев, обхватила его сильными молодыми руками. Она стала повторять его имя, сперва тихонько, потом с нарастающим отчаянием:
— Эдвард, Эдвард, ЭДВАРД…
Он пошевелился, открыл глаза и увидел ее. Голос его еле слышно прошептал: «духовка», а взглядом указывал в сторону газовой плиты.
— Знаю, дорогой, знаю. Но почему?
Его стало трясти, руки и ноги были холодны и безжизненны.
«Мэдж?» — выговорил он. Что-то вроде изумления и радости послышалось в его голосе.
— Я слышала, как ты прошел мимо. Я сама не знаю. Почему-то спустилась…
Он вздохнул — очень глубоко и словно после долгого пути.
— Самый лучший выход. — И вдруг добавил, как будто без всякого смысла (но Мэдж почти тут же вспомнила разглагольствования Люси вечером после трагедии):
— «Ньюс оф Уорлд».
— Но почему, Эдвард, почему?
Он поднял на нее взгляд, и пустая, холодная чернота его глаз испугала ее.
— Потому что мне никогда и ни в чем не было удачи. Вечный крах. Вечное бесплодие. Что-то совершить дано людям вроде Кристоу. Они деятельны, и женщины обожают их. А я никто, — я даже не вполне живой. Я унаследовал Айнсвик и какие-то деньги — иначе я бы давно пошел ко дну. С карьерой ничего путного не вышло, с писательством — не лучше. Генриетта отвергла меня. Я никому не нужен. В тот день, в «Беркли»… я, было, решил… но повторилась знакомая история. Ты тоже не захотела меня, Мэдж. Даже ради Айнсвика ты не согласна мириться со мной. Вот я и решил избавиться от всех своих незадач разом.
Она заговорила торопливо, захлебываясь словами:
— Милый, дорогой, ты же не понял. Я ведь из-за Генриетты. Потому что я подумала… Ты так любил Генриетту.
— Генриетта? — пробормотал он рассеянно, словно вспоминая о ком-то бесконечно чужом. — Да, я очень любил ее.
И уж совсем откуда-то издалека она услышала его шепот:
— Холодно.
— Эдвард, любимый мой.
Ее руки крепко обвили его. Он слабо улыбнулся ей, бормоча:
— Ты такая теплая, Мэдж. Прямо горячая.
«Да, — подумала она, — это было отчаяние — а значит, холод, беспредельный холод и одиночество». Она никогда раньше не представляла себе отчаяния холодным. Оно казалось ей чувством пламенным, неистовым, яростным, готовым на любое безрассудство. Но все оказалось не так. Вот оно, отчаяние — предельный вообразимый мрак холода и одиночества. И грех отчаяния, о котором толкуют проповедники — холодный грех, грех обрыва вокруг себя всех живых и теплых человеческих нитей.