Бюро темных дел - Фуасье Эрик
Часы, минуты… Время… Оно превратилось для меня в отвлеченное понятие, не имевшее реального наполнения, стало чем-то абстрактным, о существовании чего ты вроде бы знаешь, но не можешь извлечь для себя никакой пользы. Почти все пленники умеют найти способ, чтобы отмерять течение времени. В общем-то, если есть возможность подмечать каким-то образом смену дня и ночи, они делают засечки, рисуют палочки на стенах своих камер. Но только взрослые люди знают цену времени, вернее, понимают, что оно бесценно, ибо именно время связывает их с прошлой жизнью. Разорвите эту связь – и вы превратитесь в опавший лист, который опустился на поверхность ручья и, покачиваясь, уносится прочь, влекомый течением.
В восемь лет у меня не хватило ума сразу начать отсчет дням на стене погреба. Когда эта мысль впервые возникла в моей голове, было уже поздно: я более не знал, сколько времени провел в заключении, и решил, что нет смысла затевать это дело. Впоследствии я тем не менее несколько раз пробовал завести календарь, но каждая попытка заканчивалась вопросом самому себе: а зачем? Зачем считать украденные у меня дни? Это казалось глупым, бесполезным занятием. И я бросал начатое. А потом, какое-то время спустя, брался за это снова, то и дело забывая отметить какой-нибудь день.
Когда в моем мучительном существовании внезапно появилась мамзель Луиза, вырвав меня из ада одиночества, на стене погреба было триста двенадцать зарубок, невидимых за деревянной койкой.
Мамзель Луиза… Без нее я, скорее всего, так и кружил бы в защищенном анклаве внутри собственной головы, пока бы окончательно не сошел с ума. Видимо, есть все-таки некий рассеянный бог высоко в небесах – в конце концов он обратил взор в мою сторону и послал мне ангела-хранителя, скромного, но верного помощника и, несомненно, лучшего утешителя.
Мамзель Луизу я увидел в погребе одним прекрасным утром, едва проснувшись. Увидел – и не поверил своим глазам. За исключением Викария, это было первое живое существо, навестившее меня с тех пор, как я переступил порог проклятого дома.
Ночь выдалась ужасная из-за холода, выстудившего тесный погреб насквозь, и кошмаров, которые снились мне непрерывно. Я медленно приходил в себя: тело одеревенело, мозг был затуманен. Бледный рассеянный свет окрасил все вокруг в серо-бурые тона. Я мучительно поднялся, пытаясь принять сидячее положение на койке, и спустил голые ноги на землю, чувствуя себя столетним стариком. Мне отчаянно хотелось улечься обратно и не вставать, хотя я знал, что Ему это не понравится, когда Он принесет мне утреннюю порцию еды, и Он накажет меня, если увидит, что я валяюсь на койке. Наказанием будет заключение в клетку до вечера. Несколько месяцев назад я такому наказанию уже подвергался – от сырости меня одолела лихорадка, и Викарий застал меня утром свернувшимся на койке в ознобе. Он сильно избил меня в тот раз, но вечером, когда пришел выпустить из клетки, принес с собой теплое одеяло. Тогда я подумал, что на свой манер – особый, гнусный, жестокий, извращенный манер – Он обо мне заботится.
Этим утром я, сидя на деревянной койке и обхватив голову руками, почувствовал отвращение к самому себе при одном воспоминании о той рабской мысли. Я ненавидел себя, был подавлен, доведен до изнеможения. И сказал себе: быть может, лучше покончить с этим раз и навсегда? Не вставать с койки, спровоцировать гнев Викария – пусть Он забьет меня до смерти. Мне нужно будет лишь потерпеть немного, до точки невозврата…
И в этот самый момент, когда я почти сдался, появилась мамзель Луиза.
Она сидела на деревянном ящике в паре метров от меня, внимательно наблюдая за мной крошечными агатовыми глазками, умывалась лапкой и покачивала в воздухе длинным коричневым хвостом. Это была мышь или, скорее, землеройка. Вдруг она прервала свое занятие и начала принюхиваться, шустро поводя острой мордочкой с тонкими усиками и маленькими ушками, словно ощупывая пространство перед собой и проверяя плотность воздуха, разделявшего нас. Все это время она не сводила с меня глаз, как будто я был самым диковинным созданием, какое ей когда-либо доводилось видеть за всю свою невеликую жизнь хитрой и любопытной зверушки.
Тогда я медленно и очень осторожно протянул к ней руку. Землеройка была слишком далеко, чтобы я мог ее коснуться, но это и не входило в мои намерения. Я просто хотел посмотреть, какова будет ее реакция.
Едва заметив мое движение, она задрожала, но осталась на месте. Я боялся ее вспугнуть, поэтому протянул руку чуть дальше еще медленнее, миллиметр за миллиметром.
Взгляд ее по-прежнему был прикован ко мне, а хвост, замерший в неподвижности на несколько секунд, снова принялся спокойно покачиваться.
Пусть это покажется полнейшей глупостью, но меня охватило безудержное ликование. Я понял, что мало-помалу, не жалея времени и терпения, мы с ней сумеем друг друга приручить… Именно это мне и требовалось в тот момент…
Времени у меня было хоть отбавляй.
Глава 16. Фиаско и всякие пустяки
После знакомства с инспектором Верном Аглаэ Марсо никак не могла забыть его ангельский облик. Девушку покорило совершенство черт его лица и благородная стать, но еще больше взволновала сумрачная аура, окутывавшая этого молодого человека. В нем чувствовалась какая-то ледяная отстраненность, тревожащая замкнутость – это одновременно влекло и отталкивало ее. Ей хотелось встретиться с ним еще раз, чтобы попытаться разгадать тайну его двойственной натуры. И в то же время она упрекала себя за любопытство, истинный смысл которого был ей вполне очевиден в моменты откровенности с собой: это всего лишь жалкий способ оправдать физическое влечение к Валантену Верну, испытанное ею с первых секунд, когда она оказалась наедине с обворожительным полицейским за столиком в кафе.
«Дуреха! И стоило строить из себя Клэр Демар [39], чтобы вот так запросто поддаться чарам первого попавшегося пижона!» – изничтожала себя Аглаэ.
При этом приступы самобичевания не мешали ей время от времени воображать, что она почувствует, если в один прекрасный день обольстительный эфеб заключит ее в объятия. По крайней мере, это помогало ей забыть о гнусных приставаниях и беззастенчивых заигрываниях, которым регулярно предавались ее партнеры по сцене, пользуясь теснотой проходов за кулисами, а среди означенных партнеров были не только исполнители ролей героев-любовников.
В тот вечер терпение Аглаэ лопнуло. На сей раз ее бессовестно облапал не кто иной, как муж мадам Саки, владелицы театра, в чью труппу Аглаэ приняли восемь месяцев назад, то есть наглец, от которого не отделаешься пощечиной или добрым пинком в голень, а девушке очень хотелось проделать и то и другое. Чтобы избавиться от старика, она не придумала ничего лучше, как пригрозить ему местью «жениха», уважаемого инспектора из бригады «Сюрте». Руки у означенного «жениха», дескать, длинные, нрав крутой, и ему довольно будет щелкнуть пальцами, чтобы «Театр акробатов» в тот же миг закрыли навсегда. Месье Саки, услышав это, спешно ретировался. Если он чего и боялся в нашем низменном мире, кроме гнева супруги, так это призрака банкротства. И прелести юной актрисы, какими бы манящими и упругими они ни были, решительно не стоили для него полного зала и стабильного дохода. Это, впрочем, не помешало престарелому сатиру возмутиться тем, что ему дали от ворот поворот, и он пообещал себе проследить за обидчицей и ее кругом общения. Если эта свистушка его обманула, уж он ей обеспечит веселую жизнь! И посмотрит, как она будет строить из себя недотрогу, когда окажется без работы на улице!
Аглаэ, не подозревая о том, что творилось в голове ее нанимателя, наслаждалась легкой победой. И напрасно. Скорость, с которой она выдумала себе настоящий роман со своим прекрасным инспектором, доказывала, до какой степени он занимает ее мысли. Со своим инспектором?! Нет, решительно нужно было сей же час призвать себя к порядку! Да что такого необычного в этом блондинчике, из-за чего она так на нем помешалась? Со вчерашнего вечера и часа не прошло без того, чтобы она не погрузилась в сладостные мечтания, представляя себе то его зеленые глаза, то четко очерченный изгиб рта. Пора уже было выбросить месье Верна из головы, во-первых, потому, что Аглаэ сомневалась в перспективе когда-нибудь еще раз с ним увидеться, а во-вторых, потому, что она в данный момент была занята делом, которое требовало полной сосредоточенности.
