Бюро темных дел - Фуасье Эрик

– Все собранные свидетельства по делу указывают на это, как на доподлинный факт, – веско подтвердил Фланшар.

– Однако, когда я читал материалы, которые вы мне передали, комиссар, – продолжил префект, указав на толстую папку в сафьяновом переплете, лежащую на секретере, – один момент привлек мое внимание. В записях упоминается, что юный Довернь несколько минут стоял перед зеркалом, прежде чем выброситься в окно.

– Несколько человек это засвидетельствовали, – осторожно сказал Фланшар.

– Мне кажется по меньшей мере любопытным тот факт, что молодой человек, пребывающий в беспросветном отчаянии, которое толкает его свести счеты с жизнью на глазах у родной матери, считает возможным задержаться ненадолго, чтобы повертеться перед зеркалом, как будто он собирается на галантное свидание. А вам, комиссар?

– Это действительно весьма необычно. Присутствующий здесь инспектор Верн предоставил мне вчера отчет, в котором подчеркиваются другие заслуживающие внимания детали, хотя пока что я думаю, любые выводы на их основании будут слишком поспешными.

– Я ознакомлюсь с этим отчетом с превеликим интересом. А сейчас вынужден вам сообщить, что дело Доверня оказалось куда сложнее, чем можно было предположить. – Префект полиции отодвинул стул, встал и принялся мерить шагами кабинет, заложив руки за спину и досадливо хмурясь. – Представьте себе, господа, вчера вечером у нас появился еще один мертвец, при еще более странных обстоятельствах. Господин Тиранкур, коммивояжер и известный бонапартист, совершил самоубийство в публичном доме неподалеку от Пале-Руаяль. Бедолагу, судя по всему, одолел внезапный приступ безумия, когда он находился в обществе одной… скажем, одной из представительниц обслуживающего персонала. Тиранкур перебил в комнате все зеркала канделябром и угрожал своей спутнице пистолетом. Работники дома, услышав визг девушки, бросились на помощь и выбили дверь, которую безумец запер на ключ. В тот самый момент, когда они ворвались в комнату, Тиранкур обратил оружие против самого себя: приставил ствол к груди и спустил курок. Смерть не была мгновенной – он успел прошептать несколько слов, прежде чем испустил последний вздох.

– Что же он сказал?

– То, что придает этому происшествию весьма странный и загадочный смысл. Тиранкур произнес следующую фразу: «Зеркала меня заставили».

– Зеркала? – переспросил Валантен с нескрываемым скептицизмом.

– Трое свидетелей, допрошенные по отдельности, повторили это слово в слово, – кивнул префект. – Теперь вы понимаете, почему у меня возникла мысль о связи между двумя самоубийствами?

– Возможно, это всего лишь совпадение, – рискнул предположить Фланшар. – Вы сами сказали, что Тиранкур был не в себе. Он мог произнести последние слова в бреду.

– Если это совпадение, то весьма досадное, комиссар Фланшар! – отрезал Жиро де л’Эн. – Мой друг депутат Довернь признался мне, что его сын недавно увлекся республиканскими идеями. Что касается Мишеля Тиранкура, он бывший офицер армии корсиканского тирана, подозреваемый в том, что мутит воду среди отставников на половинном жалованье [38]. Не нравится мне это, Фланшар. Категорически не нравится!

– Что от нас требуется, месье? – почтительно спросил комиссар. – Мы полностью в вашем распоряжении.

– Необходимо выяснить, нет ли за этими двумя смертями злого умысла, нацеленного на дестабилизацию обстановки в государстве. Нет нужды напоминать вам о сложном политическом положении. Сегодня утром высочайшим указом месье Лаффитту поручено сформировать новое правительство. Назначив премьер-министром самого либерального из своих сторонников, король определенно желает обезоружить тем самым республиканскую оппозицию. Первым решением Лаффитта стало утверждение кандидатуры пэра Франции, который возглавит процесс над бывшими министрами, заключенными в Венсенском замке. Выбор пал на виконта Альфонса де Шампаньяка, человека умеренных взглядов. Цель этого назначения – заверить народ в том, что суд над министрами непременно состоится до конца года. Ожидается, что теперь в столице должно восстановиться спокойствие. И о том, чтобы по ней прокатилась волна самоубийств оппозиционеров, не может быть и речи! Иначе весь политический курс Луи-Филиппа, направленный на умиротворение граждан, окажется под угрозой.

– Если я правильно вас понял, месье префект, – осторожно начал Фланшар, – желательно, чтобы расследование инспектора Верна привело нас к официальному заключению о том, что два упомянутых самоубийства… не что иное, как самоубийства. Однако если, паче чаяния, выяснится, что это нечто иное, мы немедленно забьем тревогу и примем все надлежащие меры, чтобы положить конец преступлениям. Разумеется, очень и очень тихо.

Жиро де л’Эн потер руки, и рот его странным образом изогнулся, что, видимо, означало улыбку.

– Я вижу, мы с вами прекрасно понимаем друг друга, Фланшар. И не забудьте регулярно информировать меня о продвижениях в расследовании. Что до вас, инспектор… – Префект повернулся к Валантену и поморщился, только сейчас рассмотрев кровоподтеки у него на лице. – Вы получаете карт-бланш на любые следственные мероприятия, которые сочтете полезными. Не жалейте ни времени, ни усилий, сделайте все, чтобы пролить свет на эту абракадабру с зеркалами.

Глава 15. Дневник Дамьена

Я пребывал в полном смятении мыслей и чувств. В помутнении рассудка. Сознание мое пылало, рвалось на части, раскалывалось и плавилось без передышки. Меня конечно же терзали страх и физические страдания, но не только они. Гнев, уныние, одиночество и стыд не оставляли меня ни на миг. Еще немного – и я впал бы в безумие. Спасло меня лишь то, что я был слишком мал и не знал таких слов, в которые можно было бы облечь весь ужас происходившего со мной, чтобы осмыслить до конца кошмарную действительность, ставшую моим уделом. И это, мнится мне, непостижимое человеческое свойство. Когда все самое чудовищное остается в сокровенных тайниках сознания, потому что вы не знаете, каким образом извлечь это оттуда в связной или хотя бы членораздельной словесной форме, у вас не остается иного выхода, кроме как заключить ужас в непроницаемый кокон и запрятать его в потаенных глубинах, на дне самого себя. Вы начинаете выстраивать внутреннее пространство, в котором мысленно замуровываете все, что вас пугает, вызывает отвращение, причиняет боль. Вы словно выкапываете в своем сознании второй погреб. И помещаете в него поганого Зверя. Вы делаете Его своим пленником и не допускаете к другим территориям собственного разума.

Большую часть времени я проводил на этих территориях, в защищенных уголках моего сознания. Старательно взращивал там иллюзию, что я такой же мальчик, обычный мальчик, как все. Я предавался мечтам, следя взглядом за солнечными лучами, наблюдая, как они, пробиваясь сквозь доски на заколоченном слуховом оконце, пятнают землю погреба. Я играл в бабки угольками. Пел про себя колыбельные, которыми в раннем детстве убаюкивала меня жена лесника. Конечно, в то время я не отдавал себе отчета, что сам соорудил в своей голове защитный кокон. Я не был способен мыслить в таких категориях. Мне было восемь. Слишком мало лет. Лишь много позднее я осознал, что творилось тогда в страшном погребе. А в ту пору я вслепую нащупал то, что позволило мне выдержать заключение, выжить, выстоять и вытерпеть всё, что ему сопутствовало.

Но даже если я до конца не осознавал существование внутри себя барьеров, которые мой мозг возвел, чтобы защитить меня от Него, инстинкт самосохранения побуждал меня их скрывать. Дважды в день тот инстинкт срабатывал, чтобы придать тупое, безучастное выражение моему лицу. Это повторялось неизменно каждый раз, когда Викарий приносил мне еду. Потому что, проведав, что я нашел способ ускользать из его мертвой хватки, Он бы этого не стерпел. Да, мало-помалу спасительная мысль все-таки оформилась в моей голове: «Он не должен узнать твой секрет, не должен понять, где ты скрываешься». Это стало моей навязчивой идеей. Неделями, месяцами я умирал от страха при мысли, что нечаянно выдам себя и Он заставит меня выйти из моего потаенного укрытия. Так продолжалось до того дня, когда я вдруг понял, что у Него нет надо мной такой власти. Ибо Он видел во мне не человеческое существо, а лишь свою добычу. Он мог избивать меня, мог превращать в предмет своих омерзительных услад, но не способен был следовать за мной тайными тропами моего сознания. И когда я понял это, мне стало ясно: Ему уже не удастся меня сломить. В моей душе образовалось пространство, неуязвимое для всех Его атак. И я затаился там, поджидая своего часа. Рано или поздно этот час должен был настать.