Дарья Донцова - Бабочка в гипсе
Меня словно укололи иголкой, по рукам и ногам забегали мурашки. Невусы[12], как правило, передаются по наследству.
– Вы знаете Нину Силаеву? – насела я на «гнома».
– Жизнь длинная, – занудил Ковригин, – может, встречались с ней, всех-то не упомнить!
– Она убита, – коротко сказала я.
Тимофей Пантелеймонович перестал расправлять пальцами волосы.
– Вспомнил. Было такое, она просила тебе мобильный передать. Молодая совсем, с чего бы ей с белым светом прощаться?
– Ее убили, – повторила я.
– Скажите, пожалуйста, – со смешком сказал Тим-плотник, – всяко бывает. Мне-то что до нее? Пенсия маленькая, вот я и подрабатываю почтовым ящиком, необременительно, и копеечка идет. Нам, старикам, рассчитывать не на кого, государство пожилых обкрадывает.
– Человек, большую часть жизни проведший в тюрьме, не может рассчитывать на сытую старость, – парировала я.
– Это был не я, – отмахнулся Ковригин.
– Думаете, документы пропали? – улыбнулась я. – Вор в законе по кличке Плотник…
– Давно умер, – равнодушно перебил меня собеседник. – Того человека нет. Говори прямо, чего хочешь?
– Что вам рассказала дочь? – выпалила я.
Тимофей положил ногу на ногу:
– Ни жены, ни детей не имею. Не нажил. Ступай домой, спать пора, Маша!
Беззастенчиво называя меня чужим именем, Ковригин определенно надеялся на скандал, но не на такую напал.
– У Силаевой было темное родимое пятно за ухом, Нина его стеснялась и тщательно закрывала волосами. Похоже, вам тоже родинка не нравится, поэтому вы отпустили шевелюру. Я все думала, по какой причине вы решили помочь Нине. Она заплатила вам? Или вы Медведеву были должны? Но сейчас вы откинули прядь волос, и все стало понятно. Вы и Нина ближайшие родственники.
– У Иры, хозяйки квартиры, на руке бородавка, и у меня такая же, значит, Севрук тоже моя родная дочь? – издевательски поинтересовался Тим.
– По возрасту не подходит, – засмеялась я, – а если говорить всерьез, то зря вы отпираетесь. Невусы передаются по наследству.
– Ошибка вышла, – не дрогнул Ковригин.
– Вам безразличен факт убийства дочери? – упорно давила я на больное место.
– Не семейный я, – спокойно повторил «гном». – Закон знаю, никакого права ты, Маша, не имеешь здесь находиться. Уходи.
– Нина мертва, вы можете помочь поймать ее убийцу, – настаивала я, – ответьте на пару вопросов.
Тимофей Пантелеймонович рассмеялся:
– Эх, Маша, время течет, а опера не меняются. Еще раз говорю: я помог Силаевой, передал телефон. Приработок у меня такой, один человек оставляет мне вещь, другой ее забирает. Нина молодая, здоровая, не ври про ее смерть.
Я вынула телефон и позвонила Максу:
– Пришли фото трупа Силаевой.
Вульф обладает отличной интуицией, поэтому он лишь коротко бросил:
– Ок.
Не прошло и минуты, как я получила картинку и сунула трубку под нос Ковригину:
– Смотрите. Извините за жестокость, но вы же на слово мне не верите.
Дед изучил снимок.
– Хорошая работа, – одобрил он, – удачная кукла. Или это, как там у вас теперь называется, «фотошоп»?
Я начала терять терпение:
– Нина действительно мертва.
– Расскажите, цветы золотые… – дурашливо пропел «гном».
– Ну как мне вас убедить? – подскочила я.
– Тело покажи, – ухмыльнулся Тим.
Я снова схватилась за телефон и, сделав несколько звонков, осведомилась:
– Поедете сейчас? Время позднее, морг закрыт, но для нас сделают исключение.
У Ковригина вытянулось лицо:
– Маша, ты серьезно?
– Более чем, – кивнула я. – Только наденьте пуловер, там дикий холод.
Тимофей Пантелеймонович встал, без слов вышел в прихожую и, похоже, снял трубку допотопного аппарата. Сквозь незакрытую дверь легко проникали звуки. Я услышала шуршание, затем голос:
– Андрей? Мне предлагают поехать в судебный морг, опознать тело Нины Силаевой. Утверждают, что она моя дочь. Проверь.
Старик вернулся в свою комнату, сел в кресло и пояснил:
– Приятелю звонил. Сейчас доложит.
Время тянулось долго, потом раздался звонок. Тим-плотник вновь вышел.
– Слушаю. Да, да, да. Нет, сам посмотрю. Спасибо, я в порядке, – донеслось из коридора.
– Мы едем? – спросила я, выходя в прихожую.
Ковригин молча кивнул и потянулся к куртке.
Когда дежурный санитар лениво откинул часть простыни, прикрывавшей лицо жертвы, Ковригин даже не вздрогнул.
– Не с близкого расстояния стреляли, – равнодушно заметил он и резко сдернул с тела всю ткань.
– Эй, эй, – разъярился медбрат, – так делать не положено!
– Уже вскрывали, – сказал Тимофей Пантелеймонович, – зашили аккуратно, молодцы, не тяп-ляп, пожалели девушку.
Санитар быстро прикрыл труп и хотел вдвинуть его в холодильник.
– Погоди, – велел «гном» и приподнял голову Нины.
– Ну народ! – возмутился служитель. – Убери руку от трупа! Там следы, улики.
– Успокойся, – приказал Ковригин. – Раз зашили, значит, все, тело помыли. Рана не сквозная, пулю нашли?
– Пока не знаю, – растерялась я.
Тимофей Пантелеймонович перевел тяжелый взгляд на парня в мятом халате.
– Я чего? Ничего, – внезапно испугался тот, – мне не докладывают, я студент, к степухе подрабатываю.
– Кто делал встрытие? – каменным тоном спросил Ковригин.
– Вероника Михайловна Седых, – выдал служебную информацию парень.
Тимофей Пантелеймонович уставился на носилки, вынул кошелек, протянул притихшему юноше пару купюр и сказал:
– Простыню ей поменяй, найди новую, без пятен. И под голову чего помягче сунь.
– Они у нас без подушек лежат, – заикнулся санитар.
– Знаю, – остановил его «гном». – А Нине нормально надо. Справишься?
Медбрат кивнул, подошел к большому мешку, вытащил оттуда пакет, разорвал его и сказал:
– Одноразовая простынь есть, голубая, не пользованная никем.
– Молодец! – похвалил студента «гном». – Пошли, Евлампия, там в конце переулка круглосуточный бар открыт. Выпить мне надо.
Несмотря на поздний час, в заведении шумел народ – в основном прилично подвыпившие мужчины и дамы, чья профессия угадывалась при первом же взгляде на их сильно намазанные лица и «сексуальный» наряд.
– Она мне не дочь, – неожиданно сказал Ковригин, опрокидывая в рот порцию водки.
– А кто? – спросила я.
– Внучка, – пояснил Тим, – угадала ты с родинкой. Фирменный знак Ковригиных. У Ларки, ее матери, такая же была.
– Следовательно, ваша дочь Лариса? – удивилась я. – А как же понятия? Вор в законе не должен иметь семьи. Вы вроде из старой гвардии, не нынешний отморозок.
Тимофей Пантелеймонович положил руки на стол:
– А не было семьи. Мы с Ларкиной матерью не расписывались, жили наскоком. Выпустят меня с зоны, погуляю с корешами и к Надьке еду. Отосплюсь там, отъемся, натрахаюсь до звона в ушах и, прости-прощай, уезжаю. Молодой был, дурной, не понимал, как Надька ко мне относится. Другие мужики в бараке только кулаки от злости сжимали: пока они на шконках грелись, бабы вразнос шли, если официальные жены, то развод оформляли, сожительницы других заводили. А Надя меня ждала, однолюбка была. Ларку родила, никогда не жаловалась, лишь улыбалась.
– Похоже, Нина получила от вас родинку, а от бабушки талант любить, – отметила я.
– Я им помогал, – продолжал Ковригин, – денег давал, Надька комнату в коммуналке на хорошую квартиру поменяла, с доплатой, конечно. Я ей всю сумму отсчитал. И ведь гордился, что не женюсь, считал себя свободным. Глуп был, а Надя умная оказалась. Она от Лары правду не скрыла, не наврала ей про капитана дальнего плавания, честно сказала: «Твой отец сидит на зоне. Но он хороший человек, тебя любит».
– Оригинально, – пробормотала я.
Тимофей опустошил очередную рюмку:
– Не понимаешь – не осуждай. Я теперь другой стал. Когда завязал с ходками, Надя уже умерла, Лара предлагала мне с ней жить. Но я отказался: соседи начнут судачить, то да се. Купил себе «однушку».
– На Кушнира? – уточнила я. – И чем же вы сейчас занимаетесь?
– У меня авторитет, – моргнул Тим, – я судья.
– Простите, кто? – не поняла я.
Тимофей Пантелеймонович вновь налил себе водки:
– Споры разрешаю, дела разруливаю, советы даю. Нынешние парни горячие, быстрые, чуть что – волыну[13] выхватывают, привыкли жмуриков плодить. Вот я и пытаюсь их уму-разуму научить, говорю: «Что делать станете, если каждый по сливе[14] получит? О матерях своих подумали?»
– Лариса с вами общалась? – вернула я Тима к нужной теме.
– Конечно! Готовила, убирала, девчонок приводила, – ответил Тим-плотник, – Галина мне не нравилась. Вся в своего отца пошла, слишком правильная и вредная. А Нинка – солнечный зайчик, я ее колокольчиком звал. Придет и звенит: «Деда, деда, деда».
– Девочки знали, кто вы? – наседала я на Ковригина.
Тимофей Пантелеймонович крякнул:
– Я думал, что нет. Когда Лара умерла, Нина ходить ко мне перестала, а Галя-то еще раньше отвалилась. Вышла замуж и забыла деда. Я сначала обиделся, а потом решил: значит, не очень-то они мне нужны, пусть живут, как хотят. Если понадоблюсь, найдут, а нет – значит, у них все хорошо.
