Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря
Итак, Рут вставляет палки в колеса. Из-за нее колесо коммерции крутится впустую. Собака на сене. Выскочка.
Рут понимала, что чувствовали эти двое. На их месте она бы тоже не обрадовалась появлению конкурента. И приняла бы меры, чтобы избавиться от лишнего наследника.
Однако в безупречной в прочих отношениях логике рассуждений двух компаньонов зияла огромная прореха. Милашка Рут вовсе не пиявка ненасытная и не охотница за одинокими старушками. Она — святая простота, невинная душа, девушка, живущая на барже. Ей ничего не надо. Ей не нужны проблемы. Она хочет только одного: чтобы ее оставили в покое. Во всем виновата Лидия. Рут ни при чем. Лидия втянула ее во всю эту неразбериху. И что в результате? Бедняжка Рут потеряла работу, дом, лишилась кредитной карточки и часов. Не осталось ничего, кроме здравого ума, который, возможно, как раз в этот момент пакует свой самсонитовый чемоданчик, готовясь к долгой, продолжительной реабилитации.
Зачем, Лидия?
Зачем?
Теперь ведь даже чертова картина, и та покоится в морской пучине вместе со всеми ее надеждами и домом; обгоревший, оплавленный кусок меди, ставший приютом для подводной живности.
Если бы Лидию не пустили тогда в Государственный музей.
Если бы случай не свел их на улице.
Если бы она не была искусствоведом.
Если бы, если бы, если бы…
Если бы у идиотки Рут были хотя бы куриные мозги — да она бы давно умчалась куда подальше…
Так нет же. Вместо этого притащилась в чужой дом. Зачем? Получить от жизни еще один болезненный урок?
Что-то было не так.
Что-то не складывалось.
Она подняла голову. На стенке шкафчика красовалась почтовая открытка из США. Подпись под картинкой гласила: «Другой Питсбург».
Громкий механический щелчок и последовавшее за ним громыхание вывели ее из раздумий.
Рут вскочила и прижалась к стене. Метнулась к двери. Остановилась. Повернулась. Шум приближался. Что-то задребезжало. И тишина.
Где-то она слышала нечто похожее. Где? В комнате наверху.
Кухонный лифт.
И действительно, в люке появилась тележка с подносом, на котором стояла грязная посуда. Остатки картофельного пюре, тефтели в соусе, графин красного вина, на дне которого упокоилась жирная черная муха. Эй, где там шеф-повар и посудомойщик?
Итак, старик наверху, а молодежь гуляет…
Но время-то уже позднее. Пора бы ему и вернуться.
Она взялась за дело с удвоенной энергией. В одной коробке обнаружилась старая фотография Лидии и всего семейства ван дер Хейденов: Сандер, Аша и остальные. В другом — два написанных на немецком и подписанных Алоизом Мидлем письма. Рут сунула их в карман.
И вытащила носовой платок.
Недожаренные остывшие тефтели уже начали отравлять атмосферу. Рут с удовольствием умылась бы, но об этом нечего было и думать. Комната действовала на нее угнетающе. Копание в чужих бумагах ничего не прояснило.
На столе дремал компьютер.
Рут ткнула пальцем в клавишу, и он проснулся.
На экране появилась заставка: загорелые боги и богини катились на роликовых досках по бесконечной набережной вдоль раскинувшихся под знойным небом пальм. Названия папок и файлов не обещали ничего интересного — «Мои документы», «Счета», «Таблицы», — Рут же хотела заглянуть в почту. То, чем он пользовался, отправляя свои сатанинские письма, должно было быть там. Если, конечно, он не удаляет отправления. Хотя, судя по идеально выстроенной иерархии виртуального рабочего стола, такой ничего выбрасывать не станет. В этом отношении Эрланд был сродни Лидии — Хранитель Мусора.
Пока она искала браузер, внимание ее привлек другой значок.
Щелчок — и на экране открылось окно веб-камеры.
Картинка была монохроматическая и неподвижная. Слабо освещенная комната. Тона серые, почти лишенные контраста. Рут ткнулась носом в экран — не помогло. Откинулась на спинку стула — лучше. Она видела неприбранную, бугристую кровать, книжный шкаф, постер и распятие на стене.
На кровати появился темный шарик.
Не шарик — котенок.
Но ведь это же…
Комната Лидии. И наблюдение шло в режиме реального времени.
— О Господи… — прошептала Рут.
Маленькая, с низким разрешением камера находилась где-то вверху, в углу комнаты. Кто бы мог подумать? Она никогда не замечала ничего подозрительного. Впрочем, Рут и в голову не приходило проверять ламбрекены и карнизы на предмет обнаружения «жучков» и прочих шпионских штучек. А как же другие комнаты? Ее, например? Она просмотрела контекстные меню, однако ничего не нашла.
Вил на мир из одного окна.
Его интересовало только то, что лежало там, под одеялом.
Рут тихонько свистнула и принялась за ноготь.
Нет, дело было не просто в соперничестве из-за картины. Конечно, она подозревала это и раньше, едва ли не с самого начала. Здесь не просто пересматривали историю или безжалостно сводили счеты со старыми обидчиками — хотя присутствовало и это. Здесь в основе лежало что-то другое, что-то глубоко личное. В человека как будто вогнали клин, расколовший его надвое, так что одна половинка целого уже не имела никаких контактов с другой. В таких обстоятельствах разум становится уличной девкой. Сердце либо умирает, либо пути к нему перекрывают слуги дьявола. Рут хотела проникнуть дальше, отыскать за жуткими последствиями тот исходный пункт, то крохотное повреждение, которое и спровоцировало постепенный, прогрессирующий душевный некроз. Он говорил с ней загадками, сообщая свой невыразимый, может быть, постыдный секрет через цитаты, заимствованные из алхимических книг мистера Муна.
Ибо все переплетено и все разъято, все смешано и все отделено, все увлажнено и все высушено, все в зародыше и все в цвету на чаше алтаря. Corpus infantis ex masculo et femina procedit in actum.
Воды скрыли лицо мое, и землю осквернили труды мои. Тьма снизошла, и увяз я в топях глубоких, не познав сущности моей. Из топей тех взывал я и из бездны земли. Ессе, virgo peperit. Металлы в земле подвержены порче и болезням, как ребенок, наследующий немощь в чреве матери через случайность или гниение. И хоть семя чисто, ребенок делается прокаженным и нечистым из-за гниения лона. Лебедь белый обернется черным вороном. Дракон и женщина уничтожат друг друга и кровью покроют себя.
Куда она только смотрела!
Ответ буквально стоял перед глазами.
Эрланд — сын Лидии.
Это случилось, вероятно, когда она была еще слишком молода. Скорее всего в годы оккупации. Внебрачный ребенок. Что заставило ее отказаться от него? Стыд? Боязнь общественного осмеяния и осуждения? Рут осадила себя. Отказаться — слабо сказано. Она стерла его из своей памяти, вычеркнула из своей жизни, уничтожила все следы его существования. Она взяла нож и вырезала его из своего сердца. Если что-то, какие-то остаточные воспоминания и сохранились, то они были тщательно, наглухо замурованы.
Только Эммерик исполнил — пусть и не совсем умело — родительский долг до конца.
И все же, как и Эммерик, мальчик всю жизнь был у нее перед глазами — за каналом, через мост. Как в кино, когда неосужденный убийца вынужден жить на одной улице с семьей своей жертвы. Только в данном случае жертва жива. Жива и не желает мириться со своей участью.
Теперь Рут начала понимать точку зрения Эрланда. И где же в этой распрекрасной исторической перспективе ее скромное место?
Я знаю, Chikenshit, в какую игру ты играешь. Танец босиком по лезвию бритвы. Прогулка по лабиринту без нити Ариадны. Ты смотришь, но не видишь. Слышишь, но не понимаешь. Убирайся, пока еще можно…
Вы, женщины, погрязли во лжи. Правда чужда стала вам. Желаете получать, но ничего не даете взамен…
Как и все женщины, ты глупа и тщеславна. Скоро, очень скоро дьявол потребует расплаты…
Тебе придутся не по вкусу те игры, в которые играю я…
С последним пунктом она была согласна на все сто.
Теперь все стало ясно: она лишила его наследства.
Не только картины — всего.
Лидия, отрезавшая от себя собственного сына, прониклась теплыми чувствами к ней. Его — выжгла каленым железом; ее — прижала к иссохшей груди.
Я просто думаю… Это, конечно, сентиментально, но я снова чувствую себя девчонкой. Боже, о чем я только говорю! Я вот представила, как мы будем жить вместе, будто сестры…
Впрочем, ей Лидия тоже дала пинка — не далее как сегодня. Но сделанного не воротишь.
Рут развела огонь там, где Эрланд знал только остывший пепел.
Она снова посмотрела на экран, на кровать со спящей Лидией и вдруг поняла, что ненавидит ее лютой ненавистью. Лживая, двуличная, лицемерная…
Стоп! А что, если Эрланд не удовлетворился одной только камерой? Что, если он поставил еще и микрофоны? Что, если он слышал их последний разговор?
