Лили Райт - Танцуя с тигром
Señora была навеселе, ее челюсть болталась, как незапертая крышка багажника во время езды, а гости сидели ровно, как кактусы, салфетки сложены, лодыжки скрещены. Тот, что выглядел настоящим болваном, потянулся под столом за рукой жены и сжал ее ладонь.
Señor плеснул себе бренди. Гости продолжили беседовать. Все, кроме мексиканца, который выглядел так, будто кто-то ударил его в panza[396]. Соледад встретилась с ним глазами, пытаясь безмолвно сказать ему, что Томас Мэлоун лжет.
– Соледад, завари нам чаю, por favor[397], – обратился к ней señor.
Она налила воды в чайник, зажгла спичку, глядя, как оживают оранжевые язычки пламени на серной головке. Простая сила огня. Естественная. Очищающая. Фермерам давно было это известно. Огонь мог расчистить поле под целый город. Содом или Гоморру. Она подумала о Хьюго. Как жалобно он выглядел, еще более худой под бинтами, с первыми седыми волосами, которые пробивались через его перевязку; как он плакал, будто мужчина, который вовсе не был мужчиной, – маленький мальчик, за несколько десятилетий так и не выросший. Она посмотрела в окно. Вертикальные стойки, кресты, длинный подоконник. Ось времени. Туго натянутая проволока. Стрела. Домработница долго смотрела на окно, пока не приняла решение.
Ее руки нащупали ключ в лунном свете. Она обернулась, глядя на мерцание, окружавшее большой дом. В любой момент мог появиться señor. В любой момент ее могла позвать señorа. На ключе была надпись CAPILLA[398], но от волнения она не могла с ним справиться. Она никогда не пользовалась этим ключом, никогда не признавалась, что оставила себе копию после предыдущей señorа, жадной, которая пересчитывала бананы. Соледад закрыла глаза. Querida María, Madre de Dios y de todos nosotros…[399]
Ключ повернулся. Она подняла канистру с бензином.
Внутри часовня оказалась еще более устрашающей, чем тогда, когда она мельком заглядывала в замочную скважину. Она направила свет фонарика на пол, опасаясь смотреть по сторонам, боясь оглянуться. Девушка лежала на скамье, как спящая красавица из сказки. Она была привлекательной даже сейчас. Соледад почувствовала укол зависти, потому что девушка жила в Америке и могла путешествовать, менять любовников, как перчатки, тратить свои доллары на то, что приносило удовольствие. Американцы мало заботились о своих семьях, и именно поэтому Анна лежала без сознания, накачанная наркотиками, здесь, в часовне, и спасение ее было в руках мексиканской домработницы. Она могла оставить девушку здесь, не было ни единой причины спасать ее. И конечно же, на это были все причины. Вера без труда ничтожна.
Что-то треснуло. Она резко обернулась. Дьяволы, драконы, проститутки, блудливые испанцы воззрились на нее с вожделением. Кости на потолке свисали, напоминая перевернутые ножки ядовитых грибов. Чувствуя, как бешено колотится в груди сердце, она взвалила девушку на плечи, потащила ее к проходу. Та оказалась тяжелой, как туша. Прерывисто дыша, домработница положила девушку на пол, потом выругалась про себя, что теряет время. Но она снова подняла ее и вытащила за двери, упав без сил прямо возле выхода. Было темно. Она была одна. «Он застрелит и тебя тоже». Второй голос внутри нее, принадлежавший другой Соледад, храброй и доброй, которая обращалась за помощью к Пречистой, прошептал: «Тот, кто знает, как правильно поступать, но не делает этого, – грешник». Она сосчитала до десяти. С недавних пор это вошло у нее в привычку. Множество хороших вещей могли произойти между единицей и десятью. Вода закипела. Мясник принял у нее заказ. Она вспомнила, как сильно любила своего мужа, как одиноко ей стало бы без его прикосновений. Она могла решить, что простит его за то, что он влюбился в девушку, которая работала в магазине канцтоваров.
По спине пробежал жуткий холодок.
Кто-то шел прямо на нее. Вдалеке, где-то в горах Оахаки, завыла собака.
18
Садовник
Хьюго сел за кухонный стол в коттедже и достал канцелярские товары, которые купил в магазине много месяцев назад. Он зажег единственную свечу. Взял в руки ручку.
Mi niña de amarillo[400], хоть и много воды утекло с тех пор, как ты покинула Веракрус, моя любовь к тебе осталась прежней.
Он дотронулся до своей повязки. Доктор в государственной больнице не задавал вопросов. Ему было известно, как случаются такие вещи. Хьюго знал, что ему очень повезло остаться в живых, и, хотя Томас Мэлоун думал, что он уже мертв, Рейес был уверен в обратном. А наркобарон не остановится, пока не завершит начатое. Хьюго не имел права подвергать девочку опасности.
Но я должен отпустить тебя в свободный полет, моя маленькая пташка. Я слишком стар для тебя. Слишком беден и стар. Ты будешь щебетать для лучшего мужчины. Будь сильной, моя девочка из магазина канцелярских товаров. Вспоминай обо мне в своих снах, как я вспоминаю о тебе. Ацтеки выбирали самых прекрасных юных дев для тех, кого должны были принести в жертву. Я прочел об этом в твоей книге. Девушки пели и ухаживали за этими мужчинами, чтобы украсить их последние дни и подарить им часы блаженства. Ты – одна из тех чистых дев. Я – тот счастливец.
Con grattitud[401],
Hugo
Садовник положил ручку. Если бы тебя принесли в жертву, как долго бы твое сердце билось для меня? Совсем скоро он узнает, насколько долго.
Он подумал о Соледад. Его храбрая жена пошла утром на работу и разыграла сцену с фальшивыми слезами: она пожаловалась señora, которая потом рассказала об этом señor, что Хьюго исчез, сбежал от нее с молодой женщиной. Cabrón пытался успокоить безутешную Соледад, подливая рому ей в чай, в то время как Хьюго прятался в коттедже, callado como un muerto[402]. Они не смогут сбежать, пока он не восстановит силы. Весь день с ненавистью в сердце Соледад готовила еду, убирала в доме, варила американцам кофе на воде из унитаза, чистила одежду щетками. Но сейчас было глубоко за полночь. Где же она? Рабочая смена закончилась тридцать минут назад.
Дверь с шумом распахнулась. Соледад подошла к нему. Ее лицо выглядело божественно и в то же время устрашающе грозно. Он торопливо прикрыл рукой письмо.
– Где ты была?
– Делала богоугодную работу.
– Уже поздно. Бог работает внеурочно, – махнул рукой Хьюго. – Рассказывай.
– Это тайна.
Хьюго поежился.
– Здесь становится слишком опасно.
– Пресвятая Дева оберегает меня.
– А что Пресвятая Дева думает о том, что ты делала?
– Она говорит: «Buen trabajo, Soledad»[403].
– Звучит, будто она монахиня.
– Нет, Пресвятая Дева – рок-звезда.
– Ты ничего не смыслишь в музыке, – покачал головой Хьюго.
– Я пою.
– Ты красивая женщина, наделенная отвратительным голосом.
– Красивая музыка рождается из обломков разбитого сердца.
– Не говори так. Ты делаешь мне больно. – Хьюго сунул руку в карман и достал серебряную цепочку. На конце ее висел маленький медальон. – Это для тебя.
Соледад открыла медальон и увидела внутри его фотографию. Она улыбнулась. Его жена улыбнулась ему.
Хьюго поморщился:
– Чувствуешь запах керосина?
– Нет.
Соледад сунула руки в карманы фартука и покачала головой.
– Слушай, – сказал Хьюго и выпрямил спину в кресле. Все его тело нестерпимо болело. – Я запомнил одно стихотворение. Оно из «Уеуетлатолли», уроков, которые старые мудрецы науа давали молодым ребятам. Я когда-то изучал их.
Зрелый человек имеет:
сердце твердое как камень,
мудрое лицо,
он хозяин лика и сердца,
который способен вникнуть в суть вещей.
Он произнес эти слова как молитву, как обещание. Жена натруженной рукой утерла слезинку со щеки.
– Я хочу такого человека.
Она протянула ему руку.
Хьюго, прихрамывая, подошел и взял ее ладонь в свои руки.
19
Анна
Анна проснулась в машине. Голова дико болела. Цифровые часы показывали час ночи. Кто-то держал ее за руку. Она отдернула ладонь, но услышала успокаивающий голос Сальвадора:
– Gracias a Dios, estaba tan preocupado[404].
Она упала в его объятия, и они держали друг друга – крепко, как планета, огромный каменный шар с собственной погодой и нежными облаками, в тысячах световых лет от всего, что они знали и кем были.
– Что случилось? – Ей потребовались усилия, чтобы заговорить.
Сальвадор прошептал историю, как он оставил Мэлоунов, пробрался обратно в часовню, увидел, как ее тащила на себе Соледад. Вместе они отнесли ее в машину.
– А черный археолог?
Сальвадор пожал плечами.
– А маска?
– Все еще в часовне, полагаю. – Он гладил ее по лбу, разглаживая морщинки. – Ты не хочешь…
– Нет, не хочу… – Она села, потерла лицо, пытаясь сосредоточиться. – Но Томас не должен обладать маской. Кто угодно, только не он.
– Значит, мы пойдем de ramate?
Это означало «на что угодно».
Анна закрыла глаза. Она представляла отверстия-рубцы, оставшиеся на стенах гостиной ее отца, – раньше там были крючки, на которых висели маски. Она представляла свою маму, стоявшую под зонтиком около фургона на шоссе из Ла-Эсперанса, когда она разговаривала с водителем через окно и указывала на Анну. Окна автомобиля были покрыты конденсатом, и Анна могла рисовать на них сердечки. Она представляла галерею с именем ее матери, их коллекцию – дань уважения Мексике, этой удивительной посмертной маске, свирепой, как дух Божий, упрямой, как дух человека в безбожном мире. «Не сдавайся», – сказала ей маска. А может быть, то был голос ее матери. Такой далекий сейчас, почти не различимый. Анна сделала вдох, дав определение тому, на что она осмелилась пойти. Она рисковала своей жизнью, чтобы спасти своего отца, почтить память своей матери, чтобы защитить маску. Она рисковала своей жизнью, чтобы надрать зад Томасу Мэлоуну. Каждая причина была полновесной и значимой.
