Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Аэринея сидел на окне, я – рядом в кресле. (У меня тоже свои привычки, я люблю валяться в кресле поперек.) В тот вечер он был в особенно благодушном настроении, шутил и ехидничал больше обычного. Мы говорили о религии и под конец заспорили о загробной жизни. «Рай и ад придумали священники, – убеждала я его, а он слушал меня с иронией в кошачьих глазах. – чтобы пугать доверчивых людей. А теми, кто напуган, легче управлять, ведь высокие чувства вроде любви и сострадания доступны не всем, а страх есть в каждом без исключения…» «Большинство людей устраивает такое будущее, – с улыбкой ответил он. – Для них Рай и ад – залог справедливости и последнее утешение. Если уж не везет на этом свете, всегда остается надежда, что повезет на том, а мерзавец сосед, выливающий ночной горшок на твои розы, непременно попадет в ад». Я возмущалась: «Хорошенькое утешение – желать зла другому. А как же милосердие и любовь к ближнему? Как же это связать? Или я всех люблю, жалею и страдаю душой за чужие ошибки, или я тихонько радуюсь тому, что этот ближний попадет на вилы чертям? Между прочим, в твоей библиотеке была книга какого-то священника о Рае и аде, – сказала я. – Ничего нового, чего бы я не знала, но я прочитала все внимательно. И знаешь, он так рьяно утверждал, что ад и Рай существуют, что я поняла, что… их просто нет». Аэринея рассмеялся, переменил позу, глянул на меня любопытно, будто забавляясь моими незрелыми и необдуманными высказываниями: «И что же тебя утвердило в этом?» «Противоречие, – ответила я, все более горячась и торопясь. – Те противоречия, которые вытекают из, ты будешь смеяться, моды на Рай и ад». «Моды?» – и он рассмеялся, запрокинув голову. На смех ответила ворчаньем какая-то собака. «Именно! – торжествовала я. – Несомненно, что представления о загробной жизни культ Бога, как более молодой, перенял из веры в Богиню. Ты же служил в храме, ты это знаешь лучше меня. Да, я не буду спорить, разделение на грешных и невиновных после смерти происходит. Но заметь – райской жизни удостаиваются те, у кого добрых дел больше, чем дурных, а в сердце они чисты. А чистота сердца достигается степенью осмысленности своих деяний. Поэтому жить бездумно по шаблону для меня больший грех, чем пьянствовать или распутничать, например. Богиня не кичится справедливостью, она мать, которая любит своих детей, какими бы они не были, для того, чтобы оправдать ее любовь, достаточно раскаяния, искупления. Но ты все это и так знаешь», – я споткнулась, смущенная его внимательным взглядом. Несмотря на то, что мы живем вместе уже столько времени, я все никак не могу привыкнуть к этому его взгляду – неожиданному, острому, пронизывающему. Мне сразу хочется отвести глаза, но чаще я заставляю себя выдерживать, хоть внутри у меня все переворачивается и огонь пробегает по жилам. Может быть, он умеет читать мысли? Я как-то глупости ради в такую минуту попыталась послать ему сообщение, но он не ответил, наверное, притворяется. И еще, в этом его хищном взгляде никогда нет ни вожделения, ни призыва, но у меня сразу начинают потеть ладони и стучать сердце, я как-то сразу робею, теряю самообладание и становлюсь такой жалкой мямлей, что стыдно.
Я запнулась и он сразу же отвел глаза, будто заинтересовавшись какой-то ерундой на улице, хотя там все было по-прежнему: скрипели ставни, где-то хлопнула дверь, заволновались спугнутые куры, очень далеко потренькивала гитара и слышались приглушенные взрывы смеха. Воздух свежел, пахло цветами, сладко и приторно. Я продолжила: «В твоих книгах описание Рая всегда одинаково, а вот ад претерпел множество изменений. Сначала он был таким же, как ад Богини, но потом, с тем, как сильно брала церковь власть в свои руки, ад начал превращаться в нечто отвратительное, жестокое, место отчаянья и скорби, а Рай – становиться все более недоступным. Сам посуди – взять любого человека с улицы – да разве ему попасть в Рай? В Рай попадают только безгрешные, те, на ком нет ни пятнышка. Мало того, что это невозможно для человека – стать идеальным, так вдобавок он должен стать идеальным согласно идеалам, нарисованным другими людьми. Которые, сдается мне, тоже не были безгрешны и чисты, – лицо Феликса было задумчивым и сосредоточенным, он глядел вдаль, на последние угольки закатной зорьки. – Поэтому я не верю в Рай и ад такие, как говорят священники. Потому, что они просто не могут существовать. Если Рай – место вечного блаженства. Чистое добро, всеобщая любовь и запанибратство? Этакий приторный кусок сахара. А ад? Телесные пытки для душ, которые не имеют тела? Абсурд! Пытки духовные, для душ, которым недоступна надежда? Нет, это просто смешно… Как Рай невозможен без наличия в нем зла, так и ад невозможен, если в нем не остается надежды, или хотя бы чего-то, что можно потерять. Одно не может существовать без другого, – я помолчала, и он не перебил меня, но повернул голову в мою сторону. Не дождавшись ответа, я продолжила, хотя признаваться мне было нелегко, – Когда я была маленькой, мама рассказывала мне о духах мертвых, которые скитаются по свету, не могут уйти и не могут примкнуть к этому миру. Она говорила, что среди них есть добрые, которые всеми силами пытаются удержать живых от непоправимых ошибок. А есть злые, и злых намного больше. Потому-то они приходят в деревни и пакостят живым. Я не понимала этого, мне казалось глупым, что эти духи должны быть злыми, с чего бы им злиться на людей? – я снова замолчала, подбирая слова, Аэринея глядел на меня своим пристальным зеленым взглядом, не отрываясь, лицо у него было внимательным и серьезным. – Я вспомнила эту легенду и поняла ее только в доме Клавдия. Когда я чувствовала себя мертвой среди живых. Когда видела юных девушек, у которых впереди была жизнь, борьба за свое счастье, в то время как я свою проиграла без права на реванш. Мне хотелось убить их всех, смеющихся, веселящихся, не задумывающихся ни о чем, потому что они были массой, а я была изгоем. Потому что они смели радоваться, несмотря на свои недостатки, а я не могла себе это позволить из принципов. Я ненавидела их, я была тем злым духом. Поэтому я знаю, что Рай и ад здесь, среди нас, пока мы остаемся смесью чистого и грязного, добра и зла, пока есть, из чего выбирать, чего добиваться и что терять…» «Тогда представления о Рае и аде становятся еще более размытыми, – мягко перебил он. – Для каждого свое. Выходит, что одни находят свой рай в вине, в веселье, в служении другим, и ад для кого-то выражается в отсутствии денег, в вылезшей из перины ости, или же в душевных терзаниях. Ты сказала, что нет счастья без капли горечи. Но осознание этого счастья приходит либо в предвкушении, либо в момент утраты, сожаления. Значит, сам момент счастья ускользает, он недоступен пониманию. Или его просто нет, – он снова откинулся назад, уперся босой ногой в оконную раму. – И мне верится, что Рай и ад – тоже непознаваемы, недоступны ни разуму, ни чувствам. К ним можно приблизиться, но нельзя вкусить, потому что в них нет смыслов, нет образов, которые можно пережить, оценить, назвать и признать счастьем или несчастьем». «И ты никогда этого не узнаешь, – грустно улыбнулась я. – Ты никогда не умрешь и не узнаешь, что там». Он как-то странно посмотрел на меня, печально и мудро: «А если я скажу, что я был там?» Должно быть, у меня было очень удивленное лицо, потому что он так же загадочно улыбнулся чему-то и заговорил, глядя то на затянутую темнотой улицу, то в мою сторону. Была ночь, слабого небесного отсвета уже недоставало, чтобы читать по лицам. И мы доверялись голосу. «Знаешь, я не могу сказать, что было правдой, а что нет, – говорил он тихо, но ясно. – Мне не у кого спрашивать, потому что все свидетели давно мертвы. Я даже не могу четко обозначить то, что происходило, поскольку я был болен, я бредил, и временами мой бред был похож на реальность, а реальность – на бред. По крайней мере последние мои ощущения были явно вызваны болезнью, – он говорил медленно, вдумчиво, выбирая слова. – Я работал у себя, когда очередной приступ начал меня донимать. Жар, боль, мучившая мою голову, нестерпимое жжение в груди, кровавый кашель – это постепенно разъедало меня, превращало в беспомощную тряпку, отчаянно цеплявшуюся за жизнь, какие-то дела, какие-то связи. Убеждавшую себя, что все переживет, нужно только держаться, – он опустил голову. – Это не помогло. С каждым разом все было хуже, обманывать себя было бесполезно. Однажды стало так тяжело, что я решил, что хватит работать, что надо отдохнуть и отлежаться, встал, но ноги не держали. Стал звать – задохнулся от кашля. Кажется, дополз до другой комнаты и там потерял сознание. Просто растворился в жаре, в боли, которая стала моим спутником, в слабости и бессилии. А потом, – он слез с окна, направился к столу и говорил оттуда, из темноты, выбирая в корзинке фрукт по вкусу. – А потом мне стало легко, голова стала ясной, боль исчезла, дышалось свободно. Я открыл глаза и нашел себя стоящим на кружевном мостке между двумя крыльями огромного дворца. Дворец вставал справа, бескрайний, как город, с тысячами куполов, арок, балконов, окон, мостков и переходов, – он вновь появился на окне, поигрывая персиком. – Он таял в золотистом тумане, в собственном блеске, в розоватости кварца, белизне мрамора, порфире, обсидиане, нефрите, в золоте и меди. Терялся в дымке будто бы раннего утра. Слева от меня шумело море, далеко внизу катило волны, дышало свежим ветром. Во всем этом было столько свежести, стройности, легкости, чего-то вечного и неизменного. Это было место удивительного покоя. Может быть потому, что его было так мало в той моей жизни? – он помолчал, задумчиво кусая персик, затем я снова услышала его голос, он говорил, уйдя в свои мысли, не торопясь, расставляя все по местам еще раз. – Мост, на котором я стоял, шел от одного крыла дворца в другое. А посредине него были лестницы. Лестница уходила вверх, ясная, умытая розоватым утренним солнцем, вела к террасе, где росло множество деревьев, цветы, травы. С той террасы шла другая лестница, все так же вверх, к террасе, и опять, и опять, – персиковая косточка мелькнула на фоне светлого неба, он подался вперед, положив сладкие от сока руки на согнутое колено. – Одна за другой, лестницы поднимались в небо, растворяясь в дымке. Террасы манили своей тенью, запахом цветов, ласковым шелестом. Кажется, на террасах были какие-то легкие солнечные фигуры, они играли и отдыхали там. А перед первой лестницей меня встретила девушка. Я не помню ее лица, но она была мне знакома. Очень знакома, это был мой самый близкий друг, самый нежный и преданный, тот, кого я любил, как самого себя. Так я чувствовал, хотя не мог бы назвать ее имени. Она улыбнулась, взяла меня за руку, спросила – ты останешься здесь? Я не ответил сразу, потому что вдруг меня посетило осознание того, что это за место, но покачал головой – у меня есть еще неоконченные дела, я не могу сейчас. Она вздохнула – тогда я буду ждать. Я отвернулся и пошел мимо лестниц во дворец. Она разжала мою руку и я очнулся с этим ощущением. Что кто-то держал меня и отпустил, – в его голосе слышалось сожаление и досада. – Я очнулся на берегу у своего дома, совершенно голый и совершенно потерянный. В голове сохранялась та розовая ясность, я еще чувствовал запах утреннего моря и цветов с террас, но с каждой секундой видение покидало меня, уступая место запаху моря этого мира, голосам тех, кто нашел меня и звал. А тепло ее руки держалось дольше всех, – добавил он со вздохом. – Мне хочется верить, что это был мой Рай». «А что было потом?» – спросила я. «Ничего, – Аэринея пожал плечами. – Мне сказали, что нашли меня мертвым в моей комнате, провели обряды по обычаю и сожгли мое тело, как принято в нашем роду. Никто не смог объяснить, как так получилось, что я оказался на берегу. Сослались на магию, тем более, что… да это уже и не важно…» Он исчез с окна, зазвенел серебряной крышкой от полоскательной чашки, снова обозначился на подоконнике, стряхивая с рук воду. Посмотрел на меня, хотя в темноте мы уже давно не видели лиц друг друга. «Мне потом объяснили это, – сказал с теплом и своей обычной игривой насмешкой. – Сказали, что меня обратила Минолли, моя подруга детства. Я и сам у нее как-то спрашивал, но так ничего и не узнал. И вот мы снова вдвоем – ты и я. Может, ты мне откроешь секрет, Минолли?»
