Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Ожидание грозы усиливалось, возрастало какое-то электризующее напряжение. Далеко беззвучно играли молнии, над горизонтом клубились облака тяжелым темным покрывалом, заглушая ровное сияние усыпанного звездами неба. Начинало робко, едва слышно светать, все звуки погасли, угомонилась даже собака, запертая где-то в одиночестве и монотонно, бессмысленно и безнадежно лаявшая где-то в соседнем квартале. Несмотря на то, что пылкие соседи давно угомонились, легкое покалывающее волнение не оставляло меня. Поэтому я вздрогнула, когда Аэринея вдруг, спустившись с окна, коснулся моего плеча, мягко, ненавязчиво, но у меня онемели и размякли подколенки. Ласково погладил: «Пожалуй, пора. Доброй ночи, Минолли». «Не уходи, останься,» – невольно прошептала я и обняла его. Его кожа была такой прохладной, гладкой, волосы пахли чем-то очень знакомым. «Не надо. Ты пожалеешь,» – мягко ответил он, не пытаясь, однако, разжать мои руки. Не могу не признаться, что он действовал на меня едва ли не магически. Но страха не было, не было ни стыда, ни неловкости, голова моя была ясной. Помню, как засмеялась: «Я обещаю, что ты не увидишь моих полных укора глаз. Потому что я отвернусь к тебе спиной».
Гроза-таки прошла стороной, близилось утро. Комната была по-прежнему сумеречной, прохладно-голубоватой, но тени в углах уже посветлели, а сам воздух принял хрустальную ясность в ожидании рассвета и сопровождающего его искристого сияния и дымки. В распахнутые окна свободно лился ветер, чуткий, свежий, пахнущий росой и притихшим морем. Меня переполняла сонная истомленная нега, какое-то ленивое блаженство, растворившееся в каждой капельке тела. Но при этом внутри я чувствовала столько силы и света, сколько мне никогда не приносили ни радость от успехов, ни даже друзья. Все во мне трепетало и пело. Аэринея дремал подле меня, рассыпав каштановые волосы по подушке, отвязавшийся амулет с птичьими перьями завалился между складками простыней. Нет, никаких укоров или смущения у меня не было, только источавшееся из меня умиротворение, невыразимая благодарность к нему и приязнь. Какой-то последний барьер был сломлен, страха перед ним у меня уже не было, по крайней мере так мне казалось, пока он спал и его кошачьи глаза не пронизывали меня вдоль и поперек. С каждой минутой становилось все светлее, сквозь полудрему я любовалась Аэринея, его смуглой кожей, крепким жилистым телом, тонкими лодыжками и запястьями, как у древних статуй. На светлом узоре покрывала появилось легкое свечение, затем матово замерцали столбики кровати, все окуталось светом. Впрочем, я уснула раньше, чем солнце прочертило полосы по постели и накрыло нас теплым золотистым сиянием. Уснула, держа в уме одну мысль: «Ты все-таки был не вполне прав. Может быть, что Рай вовсе и не нужен со своим непознаваемым счастьем. Достаточно предвкушения и послевкусия, ведь счастье похоже на сон – мы не чувствуем что спим, когда спим, так же, как не чувствуем, что счастливы тогда, когда счастливы. И лишь ложась в постель после тяжелого дня, или же просыпаясь с удовольствием, мы понимаем, как сладко выспались и что это – настоящее счастье».
Вчера, собирая вещи, я думала, что не смогу уснуть, так сильно волновалась. Мысли лезли в голову, рисовались какие-то рубежи и планы, я не находила себе места. Тем удивительнее, что спала я как младенец, проснулась ужасно поздно. Долго нежилась и думала, глядя в потолок.
Мне будет не хватать этого дома, этих вещей, к которым я привыкла. Здесь есть что-то удивительное, привязывающее к себе, какое-то необыкновенное чувство уюта и законченности. Может быть потому, что все, кто жил здесь, умели любить? Любить и себя, и других, и этот дом в том числе. Я буду вспоминать эту тихую улицу, и мягкий полумрак вечера, и яркое сияние утра, кухню, где я впервые творила для кого-то, гостиную, где было так хорошо и вдвоем и с друзьями. Эту постель, к виду полога которой и к золотистым солнечным полосам на одеялах я привыкла, и где я проснулась женщиной, любимой и любящей. Все это я буду вспоминать, но никогда не забуду, потому что именно здесь я узнала вкус свободы, избавилась от последних предрассудков и старых ветхих знаний. И теперь я готова отправиться к новой жизни, не боясь ни беспомощности, ни ответственности, ни нерешенности в себе.
Я с удовольствием прибиралась все утро, прощаясь и благодаря старый дом. И постепенно первоначальная грусть исчезла, уступив место волнительному ожиданию. Сейчас я пишу и не могу не думать о том, что уже сегодня мы покинем Эос, и уже к завтрашнему вечеру, скорее всего, я увижу селестийский берег. Мне не терпится увидеть все то, о чем столько рассказывал мне Феликс – его виллу на берегу, рыбацкую деревушку, апельсинные и грушевые сады на холмах. Все то, что дорого ему, все то, что связано с тем далеким детством на заре времен. Может быть, увидев своими глазами и развалины старинного особняка, где родились мы с Феликсом, и древний город, где было у нас столько встреч, и книги, и вещи, и многое-многое еще, я действительно вспомню больше. Хотя нужно ли это? Я знаю, я вполне стала той, кого он знал. И знаю, что я узнала его так, как должна была бы. Расстаться с ним я уже не смогу, то, что связало нас здесь, в этом доме с миндальной улицы, оно сильнее всех слов и понятий. Я предвкушаю уже, как после своих обязанностей на ферме буду встречаться с ним в поле, у того дорожного камня, где когда-то давно расстались и где ждали друг друга потом долгие века. Я хочу узнать все, узнать больше, хочу давить виноград и попробовать того особенного селестийского пива. Хочу обойти весь край, и чтобы он показал мне то место, где стояло дерево, где было мое жилище. И могилы старых друзей, и друзей новых. Я хочу жить, хочу скорее отправиться туда, я никогда не хотела так многого и не чувствовала в себе сил совершить задуманное.
Я сижу у окна, смотрю на маленькую площадь. Завтра все повторится, и тот ослик будет так же стоять у корявого дерева, но я его уже не увижу. Я буду на полпути к своему будущему, к будущему, о котором я не смела мечтать и которого у меня должно было не быть. Когда-нибудь я все же вернусь сюда. Ведь Феликс прав – люди смертны, неприязнь недолговечна, и есть вещи сильнее и прочнее их. Скорее бы он пришел. Утром я не застала его, а так хотела бы еще посмотреть ему в глаза, прочитать все то, о чем мы говорили столько раз. Мне его уже не хватает. Сколько раз я за домашними делами ловлю себя на мыслях о том, что хочу сделать что-то для него. Что мысленно спрашиваю, о чем он думает сейчас, что делает? Просила летящих над городом птиц донести до него мою к нему нежность. Сказать, как много он стал для меня значить, что он прочно вошел в ту нишу, что была оставлена ему в моей жизни. Что я ему благодарна, что он мне нужен и я рада тому, что научилась от него ценить многие самые простые вещи. Ведь это уже так много для меня, потерявшей все на свете, включая и себя самое.
Что всех слов благодарности, нежности, привязанности и тепла не хватит, чтобы рассказать об этом.
Возвращайся скорей, я так хочу быть с тобой.
(Помпей К. Фелисии S., 25 сентября, год 861)
Здравствуй, Лис.
Прости, что опять покинул тебя в тяжелую минуту. Честно говоря, я и сам не понимаю, что послужило причиной таких грубых высказываний. Ведь если б для твоего отца твое существование было не значимым, то он и не стал бы тебя обвинять. Да и что ты со своего места могла бы сделать ему, человеку, вращающемуся в самых верхах власти? Другое дело, если б он хотел от тебя чего-либо… Но сама посуди, в чем он обвиняет тебя? В том, что ты не отступилась от своих принципов? В том, что не стала мириться с унижением друга? В том, что не пошла на поводу у толпы и осталась сама собой? Если для него это поступки, подлежащие осуждению, я не стану считать его человеком, достойным уважения.
Признаюсь, я сам повздорил со своей фамилией. Дело выгорело, у нас не осталось вообще ничего. Все, что удалось сделать, это отсрочить конфискацию дома, в принципе, если достать денег, можно попытаться его еще спасти и выкупить. У меня в городе была подружка, с которой до учебы я был довольно близок. Ты помнишь, наверное, я рассказывал тебе, ее зовут Леда. Ее семья вполне обеспечена, и мои родители все то время, что я был в городе, принуждали меня к ней посвататься. Я, разумеется, отказался, говорю им, что честь не продается, хоть мы и попали в крайне тяжелое положение… Сестры, впрочем, меня поддерживают. У Эвфимии тоже маячит подобная перспектива, поэтому она и помогает мне, иначе ее принудить будет намного проще.
Только они мне не верят, считают, что я упрямлюсь. Их можно понять, они думают о нашем благе и принимают такой поворот исключительно по нужде. Но теперь-то я знаю, чего стоят подобные поступки, чего стоят принципы. Ты уж прости, я сказал им, что ты моя невеста, хоть и знаю, как ты относишься к таким вещам… Я не хочу ничего выяснять и определять, я не хочу никаких этих условностей, но я точно знаю, что из всех женщин, которых я знал и знаю, рядом с собой я вижу только тебя. Я понимаю, что ты можешь подумать, но из всех понятий, какие можно выразить нашим косным и несовершенным языком, это подходит ближе всего к тем отношениям, что нас связывают. Хотя эти чувства безусловно богаче и иначе, чем то, что принято подразумевать под ними в обычной речи. Прости, что я так несвязен и непоследователен, я бы хотел сказать тебе это по-другому, в другом месте и другом времени, но я не могу…