Александр Содерберг - Ее андалузский друг
Гектор полулежал на диване в гостиной своей квартиры в Старом городе, София сидела рядом, изучая трещину на его гипсе. Она осторожно отогнула кусочек гипса.
— Я не могу оценить, срослась ли твоя нога. Тебе надо поехать в больницу, показаться врачу.
— Сними мне его, — проговорил он.
— Тебе нужно носить его еще как минимум неделю.
— Мне не больно, я могу шевелить ногой внутри гипса, так что все уже наверняка в порядке.
— И как давно ты ходишь с такой трещиной?
— С того вечера.
С того вечера… Никто не хотел вспоминать о том вечере — и ей менее всего хотелось об этом говорить.
— Ты уверен? — спросила София.
— В чем?
— Что ты хочешь снять гипс. Может быть, еще рано — могут возникнуть осложнения.
Гектор кивнул:
— Сними его.
— Клещи, ножницы?
— Ножницы — в кухне, во втором ящике сверху, клещи — в ящике с инструментами под мойкой.
Она поднялась, вышла в кухню и принялась рыться в его ящиках. Нашла ножницы. Затем открыла дверцу под мойкой, вытащила ящик с инструментами и нашла то, что искала, — пассатижи. Однако они были слишком маленькие — процесс займет много времени.
София снова вернулась в гостиную. Гектор по-прежнему полулежал на диване и следил за ней глазами. Она снова уселась рядом с его ногой, начала отламывать и резать гипс, продвигаясь сверху вниз, все время ощущая на себе его взгляд.
— Ты мог бы сделать это и сам, — проговорила она, работая пассатижами.
— То, что произошло в тот вечер, — продолжал он, — никак не предназначалось для твоих глаз и ушей.
— Арон мне это достаточно доходчиво объяснил, — сухо ответила она.
— Он тревожится, а я — нет.
София посмотрела в глаза Гектору:
— Я должна тебе верить?
— Да.
— Что ты не тревожишься?
Он встряхнул головой:
— Совершенно точно.
— Почему? — спросила она.
— Потому что я тебя знаю.
— Вовсе нет, — возразила она. — Ты меня совсем не знаешь.
— Потому что ты хорошо ко мне относишься.
Она снова взглянула на него. Ей не понравились эти его слова, не понравилась самодовольная улыбка у него на лице.
Должно быть, Гектор заметил ее реакцию. Улыбка погасла. София продолжала резать гипс.
— Я не злой, — неожиданно произнес он.
Она продолжала делать свое дело, не отвечая на его слова, и впервые почувствовала в нем какое-то отчаяние. Почти незаметное, но ощутимое чувство паники, с которой он изо всех сил старался справиться.
— А твой муж? — спросил он, стараясь говорить будничным тоном. Словно они снова оказалась в больнице и продолжали играть в вопросы и ответы.
Пассатижи продолжали разламывать гипс.
— Ты никогда о нем не рассказываешь, — продолжал он.
— Да нет же, я тебе говорила. И ты уже меня о нем спрашивал.
— Спрашивал, но ты ничего мне не рассказала.
— Он умер, — чуть слышно проговорила она, полностью занятая гипсом.
— Да, но хоть что-нибудь?
— Тебя это не касается.
— Но я все же хочу знать.
София перестала резать гипс, подняла на него глаза:
— Зачем?
— Чего ты боишься?
Она почувствовала, как в ней быстро поднялась волна раздражения.
— Да чего я боюсь, Гектор?
Однако ее сарказм не сбил его.
— Вы с Давидом хорошо жили?
Чего он добивается? Она опустила пассатижи.
— Я не понимаю, Гектор.
— Чего ты не понимаешь?
— Всего этого. Чего ты хочешь?
— Я хочу знать, кто ты, что у тебя за спиной. И куда мы идем…
Внезапно у нее испортилось настроение.
— Куда мы идем? Не знаю… А тебе кажется, что ситуация изменилась?
— Нет, вовсе нет.
София поймала себя на том, что пристально смотрит ему в глаза. Неужели Гектор настолько эмоционально глух, что не в состоянии понять ее страх — страх от всего, что случилось, от угроз Арона… Вероятно, он живет совсем в ином мире — и предупреждения Гуниллы верны.
Эти мысли напугали ее еще больше. Ей вдруг стало не по себе от того, что она находится с ним одна в квартире, у нее возникло острое желание вскочить и бежать прочь. Однако она не могла оставить его в таком положении. Собрав волю в кулак, София решила продолжить разговор, чтобы скрыть свой страх. При этом продолжала резать гипс.
— Нет, мы жили не очень хорошо, — тихо сказала она, роясь в памяти. — Видишь ли, Давид был очень эгоистичен. Он думал только о себе. Я поняла это только после нескольких лет жизни с ним. А затем выяснилось, что он мне изменял. Тогда я решила развестись с ним — и тут, когда я уже начала предпринимать первые шаги, ему поставили страшный диагноз. Он просил прощения, умолял не бросать его. Видимо, догадывался в глубине души, что я буду ухаживать за ним до конца. Болезнь прогрессировала, его стал мучить страх смерти, он требовал бесконечного внимания и понимания. Это сильно ударило по Альберту, который не понимал, что происходит.
Она подняла глаза и посмотрела в лицо Гектору.
— Давид плохо себя вел, — продолжала она. — Именно это я в первую очередь и помню о нем.
София продолжала резать ножницами гипс. Гектор ничего не сказал, даже не кивнул.
— А Альберт?
— Он плакал.
Гектор ожидал продолжения, но его не последовало. София разломила гипс, сняла его и накрыла одеялом голую ногу Гектора.
— Ну вот, Гектор, ты снова свободен.
Она попыталась улыбнуться, поскольку ей показалось, что она произнесла эти слова слишком сухо.
— Подожди, — проговорил он и положил ладонь на ее руку.
Выражение его лица изменилось, он снова стал самим собой, расслабился — однако глаза смотрели грустно.
— Я хотел попросить прощения.
Да, София заметила во всем его облике какое-то сожаление. Голос его звучал искренне — это был тот Гектор, к которому она привыкла.
— За что? — спросила она, снова садясь на край дивана.
— За то, как я себя вел.
София промолчала.
— Я заметил, что ты решила взять себя в руки и держаться ровно, потому что засомневалась, кто я такой. Мне кажется, что ты испугалась. За это я и хочу попросить прощения.
София слушала, одновременно напуганная и очарованная тем, что он так легко считывает ее чувства и настроение.
Однако переход из одного состояния в другое, похоже, утомил Гектора. Он провел рукой по волосам.
— С того момента, как мы с Ароном вышли из твоей машины, — в тот вечер, когда все это произошло, — меня не покидало ощущение, что что-то сломалось, и это уже невозможно починить. Может быть, твоя вера в меня, твое доверие ко мне… не знаю. Поэтому я вел себя сегодня так странно. Я просто-напросто не хочу потерять тебя. Я не хочу, чтобы все было, как сейчас, — мне бы хотелось вернуть то, что было раньше.
София молчала.
— Пожалуйста, не бойся меня, — проговорил он.
14
Обычно Сванте Карльгрен выходил из дома около семи утра. Если он не отправлялся в командировку, то и домой возвращался около семи вечера. У него была напряженная жизнь, полная поездок, встреч, совещаний, важных дел — во всяком случае, именно таким он хотел выглядеть перед другими. Но на самом деле все обстояло как раз наоборот. Его самого удивляло, как редко он испытывал стресс, как мало работал. Он просто жил своей работой, своей карьерой, своими завоеваниями. Но задачи ему доверяли простые, даже слишком простые. Его работа заключалась не в том, чтобы идти вперед, создавать что-то новое, а лишь в том, чтобы быть в курсе того, что происходит в недрах гигантского концерна «Эрикссон». Хотя на самом деле Сванте знал далеко не все, но это и не имело особого значения. Он достиг уровня, на котором чувствовал себя хорошо и где ему хотелось бы остаться, — все остальное его мало интересовало.
В тот вечер, уже заезжая на дорожку перед своей виллой, он увидел машину, которая приехала с противоположной стороны и последовала за ним. Сванте посмотрел в зеркало заднего вида. Машина была незнакомая, за рулем сидел мужчина.
Припарковавшись, Сванте вышел из машины и, нахмурив брови, посмотрел на нежданного гостя, который поставил свою машину в нескольких метрах позади него. Дверь открылась, из машины вышел мужчина — черноволосый, стройный, с резкими чертами лица, в костюме без галстука.
— Чем могу служить?
— Сванте Карльгрен?
Сванте кивнул. Арон решительным шагом направился к нему, достал из кармана фотографию, остановился, посмотрел на нее и протянул Сванте. Тот взял ее и взглянул — на снимке был он сам с выпученными глазами.
Сванте словно остолбенел — хотел что-то сказать, как-то отреагировать, хоть как-нибудь, но вместо этого стоял, как будто его заморозили, не в силах пошевелиться. Возможно, его парализовало от того, что его обманули, — или от осознания собственной беспомощности. Или же дело в том, что ему никогда еще не доводилось переживать такого чудовищного унижения.
