Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Потом мы какое-то время сидели молча, каждый думал о своем. Наконец, Аэринея сказал: «Чужие проблемы легко решать… Я вывезу тебя отсюда, помогу найти дом. У меня есть знакомый, который держит лучших в тех краях лошадей. Он славный малый и ему всегда нужны работящие руки. Вы с ним поладите, со временем все наладится…» И он снова умолк, ухватившись за случайную мысль. Я не могла не рассмеяться: «Час назад я думала, на какой улочке мне лучше торговать собой, а сейчас ты рисуешь передо мной будущее, о котором я не могла мечтать. Чем я обязана такой щедрости? Многие люди бьются всю жизнь, чтобы стронуться с места и вырваться из нужды или круга несчастий, а ты устраиваешь мою жизнь одним щелчком пальцев. Мне не расплатиться с тобой никогда…»
Было уже поздно, солнце давно растаяло, исчезли и последние его отблески, небо из лазоревого стало черным, глухим и даже звезды на нем казались чужими и случайными. Ветер стих совершенно, море умолкло, стало душно, в тяжелом воздухе повис запах левкоев. Стрекотали цикады, еще слышались звуки с рынка, неподалеку равнодушно, будто исполняя рутинную работу, провожал кого-то лаем пес. Очертания Аэринея совершенно затерялись в темноте, и мне снова стало не по себе. Несмотря ни на что, я его боялась и боюсь и сейчас, в нем что-то от хищного зверя, от которого не знаешь, чего ожидать. Даже если ни одно его движение не связано с опасностью, сама ее возможность внушает какой-то страх. Какой-то мнительной и предвзятой частью себя я ощущала, что сейчас он может сделать со мной все, что угодно. И одной стороной эта мысль внушала страх (хотя после жизни с Клавдием я не боялась ни боли, ни тем более не возводила в ранг смертельных ужасов изнасилование), а другой – неимоверное наслаждение. Пока лежала ночью и думала, пришла к выводу, что причиной этого наслаждения было вовсе не желание близости с ним как таковой (хотя определенную приязнь он у меня вызывает), а возможность покориться и отдаться именно такому человеку, который вызывает это желание подчиниться.
В темноте я уже не видела его лица, и тем неожиданней было, когда он произнес, как-то устало и сдержанно, будто нехотя: «Знаешь, чтобы вытащить тебя оттуда, у меня были свои нужды. В какой-то мере я сделал это для себя, это было делом принципа. Я не добрый и справедливый герой, спасающий несчастных и обездоленных. Я знаю, что мои дети защищены и мои друзья надежно устроены, я никогда не ставил себе целей накормить всех голодных или искоренить мировое зло, хоть и мечтал об этом в детстве, как все… Я помогаю другим не без выгоды для себя. Сегодня я вытащу из долговой ямы наделавшего глупостей мальчишку, а завтра или через год, десять лет он устроится в жизни, и я же буду в выигрыше, покупая у него товары или ведя с ним иные дела. Разница лишь в том, что есть люди, которым нужна настоящая помощь, крепкий толчок и сильная рука, может не на раз, чтобы подняться и своими силами править своей жизнью. А есть те, которых сколько не пинай, не ухватятся за случай. Что касается женщин, ты здесь права, торговых дел я с ними не веду. Но я упаду в собственных глазах и презирать себя буду, если пройду мимо тех, кому я в самом деле могу помочь. Тебе я помочь мог… Еще и потому, что…когда-то в прошлом мы были друзьями, хоть ты и не можешь помнить об этом. Но моего отношения к тебе это не меняет. Знаю, это звучит глупо и ты вправе счесть меня сумасшедшим. Ты не слышала селестийских сказок о Минолли? Кажется, ее любят и в Эосе». В последних его словах было какое-то смутное облегчение, словно и он перешел некий последний рубеж.
Да, это было совсем не то, что я ожидала услышать. Точнее, я ожидала всего, чего угодно, но только не этого. Скорей бы я поверила в любовь с первого взгляда или месть за обиду Клавдию или даже просто благородный порыв, но чтобы так… верю ли я в это? Не знаю. Это объяснило бы те чувства, которые я испытала при первой встрече с ним и то, что я чувствую рядом с ним теперь, узнавая его лучше (или вспоминая его?). Может быть, в это нельзя поверить разумом, можно только принять на веру, не знаю… В ту минуту я была потрясена и спросила только: «Так ты бессмертен, как и говорят сказки? Как это может быть?» Я услышала, как он слабо фыркнул: «Ты видишь меня перед собой, значит, это как-то возможно… Знаешь, тебе не обязательно в это верить, для меня важно не это». Я слышала, что ему не очень хочется объясняться, и в этот момент тягуче и густо пробил полуночный колокол. Аэринея тихо вздохнул с облегчением, поднялся: «Пожалуй, оставим селестийские сказки на следующий раз. Доброй ночи, Леонель».
Я долго лежала без сна, размышляя о том, что он говорил мне. Не могла поверить в то, что ждало меня впереди. Все возвращались в голову фразы и обрывки разговоров. Обжигало огнем по жилам воспоминание о его губах, терпко пахнувших вином и теплых пальцах, нежно и крепко обнявших спину. Не могла отвлечься от бесенят, мерцавших мне то тут то там нежданными искорками зеленых глаз. Вдобавок было душно и жарко, несмотря на распахнутые окна. В окно лился шум моря, слабое лунное свечение чертило белые полосы на полу, топило в белесом свете постель, мою босую ступню, глядевшую из-под одеяла. Где-то очень далеко слышались раскаты надвигавшейся грозы.
Люди Нолы наверняка меня высматривают. Но все же я не могла бы чувствовать себя более уютно и защищено. Все, чего касается Аэринея, приобретает ореол надежности и прочности. Утром он показал мне спрятанную в стене дверку, которая ведет в потайную комнату, где я смогу укрыться, если они посмеют напасть на дом. Этот дом, несмотря на то, что я в нем недавняя гостья, становится для меня все более знакомым и родным. И вот сейчас, выглядывая из окна, я поняла, что чувствую здесь то же, что чувствовала в своих снах, когда они приводили меня в «убежище».
Я смотрела в окно, там, за лоточками торговцев немного видна узкая улочка, а на ней во всю ширь – большая лужа. Ночами часто бывают грозы, так что лужи здесь повсюду, не успевают просыхать даже на такой невыносимой жаре. Я видела, как на улице играли дети, и они полезли в эту лужу, стали плескаться и прыгать, перемазались все, как поросята, и у них были такие счастливые мордашки. А потом это увидела женщина, вышла на улицу, отругала их за то, что они грязные все. И это слово все никак не выходит у меня из головы.
Сколько помню, и себя в том числе, дети любят копаться в грязи – в навозных кучах, в канавах, куда выкидывают хлам, в пыльных чуланах. Отчасти это потому, что в этих местах можно найти различные «сокровища», которые дети так ценят и которые могут видеть только они одни – сломанную бусину, жирного червя, разные старые штучки, которые могут быть частью загадочных и удивительных механизмов. Все эти вещи, в детском воображении обрастающие историями и волшебством. (И сейчас еще помню, что когда-то в брошенной части нашего дома, где я жила целыми днями в своем мире фантазий, я нашла выцветшую вышитую ленту, и долго играла с ней, придумывая ей самые невероятные сказки. Наверное, у каждого в детстве были такие излюбленные вещицы). В какой-то мере это потому, что дети не боятся грязи и не видят в ней ничего дурного, даже наоборот, часто лезут в самую гущу, где пожирнее. И еще, наверное, потому, что, как следует измазавшись, так приятно потом вымыться дочиста.
Но рано или поздно детям запрещают лезть туда, где грязно, и это понятно – где грязь, там не только сокровища и любопытство, но и опасность. А что запрещают, того хочется снова и еще и еще. В конце концов дети вырастают во взрослых, тяга к лужам и грязной жиже исчезает, а внутренний протест остается. Может быть, поэтому слово «грязь» имеет столько силы?
Ведь грязь, это не только пятно на одежде, но чаще – все то дурное, порочное, и просто не такое, как принято. Люди бегут от такой грязи, выскабливают ее из домов и умов, но тем не менее, все равно тянутся к ней, как в детстве. Сколько я помню разговоров с девчонками, когда они показывали на кого-то и говорили «вот она уже запачкалась с тем-то» или «он такой грязный, такой развратный», и это произносилось с такой завистью или восторгом. Разве кого-то в юности привлекали тридцатилетние мужчины, состоявшиеся в жизни, уравновешенные и со всеми теми прочими признаками хорошего мужа? Да ни за что! Разумеется, каждая знала и полагала это неизменным, что выйдет именно за такого, но все равно мечтала о дерзком разбойнике, который пьет, грязно ругается и способен кувыркаться в постели днями, ночами и неделями – о том «грязном», что в общих разговорах осуждала. Думаю, не найдется такой, которая, глядя на забиваемую камнями женщину, не захотела бы оказаться на ее месте в минуту ее «падения». Или разве я не видела эти горящие вожделением глаза и охваченные жаждой языки, перемалывающие чьи-то разорванные и выволоченные наружу интимные дела?
Общество ненавидит грязь и не прощает тех, кто оступился. Большинство полагает, что жизни достойны те, кто живет «правильно», т. е. так, как все, не высовываясь, не задумываясь, в середине. Это называется – «быть нормальным». Но кто определил эту норму? Я порой видела настоящих сумасшедших, которые разговаривают с цветочками или считают невидимых ангелов, и спрашивала себя – а не нормальней эти люди тех, которые только считают себя нормальными? Ведь обычный нормальный человек охвачен противоречивыми чувствами, борется со своей природой, подавляет свои желания в угоду «нормальности» и общественных стандартов, он чаще несчастен, чем доволен. Сумасшедший же выискивает то, что причиняет ему боль и каким-либо путем удаляет ее из себя, достигая внутренней гармонии и единства с самим собой, он счастлив, его не мучают неисполнимые желания и навязанные потребности, ему трудно причинить боль, поскольку он ничем не дорожит… Да, с точки зрения человечества, его и нельзя называть человеком, но он счастлив, он в гармонии с собой, а это разве не важнее, чем быть несчастным и связанным с другими?
