Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Было еще в-четвертых, в-пятых и много дальше, но одного того, что она, маленькая, слабая и беспомощная, была убита, и убита по чьей-то прихоти, хватило за глаза. Я попрощался с нею и похоронил по обычаям моей семьи, а затем взял свое оружие и отправился к Северину Ноле. Я знал, что Клавдия науськивал именно он, что без участия этой собаки многое могло бы быть иным, включая и жизнь Леонели в доме Клавдия. Бешенство застилало мне глаза, и я видел только, как расправлюсь с ним по-своему, заставлю заплатить за ее позор, хотя этого уже не могла смыть никакая кровь. Для меня не составило труда проникнуть в его дом, хотя и не стремился к этому – меня в ту минуту не могла бы остановить и армия, и я убил бы любого, кто посмел бы встать передо мной. Но никто не встретился мне по пути, будто весь его огромный дом вымер.
У его покоев я остановился, переводя дух и собираясь с силами. Перед глазами вновь пронеслось видение нежной надломленной головки, посиневшие, как лепестки ириса, веки вновь обретенного и потерянного друга. Кровь хлестнула по жилам, будто огненным хлыстом, как пощечина, как плевок в лицо. Я крепче сжал рукояти мечей и вошел в кабинет, намереваясь встретить Северина там.
В кабинете, у запертых дверей спальни лежала на полу женщина. Закрыв голову руками, она тихо плакала, без надрывов и всхлипов, просто тихо скулила, как отчаявшийся маленький ребенок или потерявшийся щенок. Я направился мимо нее, намереваясь пройти, но либо шелест моей одежды, либо резкий блеск лезвий вывели ее из оцепенения, она беззвучно села на колени и подняла на меня заплаканное серое лицо, помертвелое и бездумное, как у душевнобольного. Должно быть, она поняла все сразу, еще только схватив глазами мою фигуру. Она как-то мягко и безвольно пошевелилась, перекатившись к дверям, одной рукой загородила мне дверь, а другой цепко схватилась за подол моей туники, одними глазами умоляя меня остановиться. Я оттолкнул ее, но она еще крепче вцепилась в меня и, прижавшись лицом к моим коленям, невнятно, быстро и жалобно скулила, прося за него.
Я любил Минолли, но и эта женщина любила своего мужа. И я кем бы был я, возьми я его жизнь за жизнь по законам этого мира? Я решил, что убью его его же оружием. Я вернулся в дом на миндальной улице и собрал все, что принадлежало Минолли – ее письма, рисунки, вещи и безделушки. Затем прибрал дом, готовя его к длительному затишью, и уехал в Селестиду.
С Северином я разделался легко и быстро, с Клавдием я играл долго, водя его как измотанную добычу, заваливая его проверками, заставляя поднимать все более древние и заплесневевшие дела, самые сложные и противоречивые проблемы. Я вовсе не желал его смерти, но собирался сделать его жизнь невыносимой, что и осуществил. Но их участь меня не удовлетворила. Я воздал им за смерть друга, но вернуть его не мог, и даже не в том была большая обида, что я не спас друга, а что я не спас нежный цветок, так рвавшийся жить. Снова и снова я видел перед собой хрупкое, подкошенное тело, запрокинутую цветочную головку и чувствовал невыносимое бессилие. Все те годы, что зрел и наливался этот тугой и плотный бутон, что тянулся к свету и справедливости, то недолгое и пышное лето, когда он распустился всей красотой своих лилейных лепестков, и упал мне в руки, срезанный и совершенный в своей чистоте – все было напрасно. Этого я забыть, простить или подавить не мог.
Я отомстил тем, кто оскорбил нас, но я не мог отомстить всему обществу, не мог заставить его понять того, что оно не могло понять – ценности одного-единственного цветка, слабого и недолговечного. Здесь я был так же бессилен, как был бессилен удержать ее душу в угасавшем теле. Тогда я бросил все дела, и уехал на острова с твердым намерением не возвращаться. Я не знал, сколько мне пробыть там, и чего я там хотел – уединения, покоя, тоски или усмирения моей полыхающей злобе. Не знаю и сейчас, ждал ли я знака или просто убивал время, стараясь совладать с собой. Но время уже научило меня, что убежать от чего-либо невозможно, и сколько бы я ни пытался ослабить свои чувства – бессилия, вины, боли – мне не притвориться, что они угасли. Они всегда будут со мной, как насечки старой кожи на змеином хвосте. И я вернулся домой, к своим детям, вновь нахлынули дела, события, просьбы, обрывки старых и новых историй. Я все же был вплетен в эту жизнь, как бы я ни пытался уверить себя в том, что не принадлежу ей.
Я вновь отправился в Эос, желая увидеться с теми, кто когда-то встречался с Леонель. Желание мое было выражено не столь дружбой или ностальгией. Я знал, что с разорванным звеном, каким стала она, распалась и вся цепь окружавших ее людей, мнений и вещей. Я знал, что вечно изменчивый мир не оставит ее имени, не сохранит о ней памяти, сотрет ее как песчинку, уносимую морской волной. И только я один мог сберечь ее такой, какой встретил ее в то жаркое и грозное лето 861го года. Не мне решать, удалось ли мне это. Я сохранил ее вещи, ее письма, сумел разыскать и собрать всю цепочку ее последних дней, но удалось ли мне удержать на этих рассохшихся листах ее душу? Ее смех, ее любовь, ее страхи, всю ее такой, какой она была, с каждым днем уходящая в прошлое все дальше, как едва уловимый аромат диких ирисов.
(Дневник Леонели д`F, 28 июня – 19 июля, год 861)
Непривычно начинать новую тетрадь. Смотришь на чистый лист и боишься начать. Я не хотела начинать этот дневник, мне казалось все это каким-то вырванным, раз уж целостная и полная документация моей прошлой жизни уничтожена. Но я продолжаю жить, и это новая жизнь, новая тетрадь, новое начало, а когда-нибудь я буду смотреть на стопку тетрадок и эту первую и смеяться, что вот, испугал чистый лист и чистые листы под ним.
Страшно только начинать. А ведь выговориться – это то самое, что мне нужно. Я позавчера плакала и не могла понять, что со мной. Но теперь я знаю, что это было от радости, от этой переполненности, оттого, что я смогла, я перевалила через этот рубеж и не умерла и не верю в это толком. О том, что было до сегодняшнего дня, я говорить не стану. Это новая тетрадь, новая жизнь, и прошлое умерло.
Но я все хожу вокруг да около, исписала страницу, а все не знаю, как начать. Если б я была настоящий писатель, как Помпей, я бы начала так – «и вот она проснулась в доме на миндальной улице»… А почему бы и нет?
Я и вправду проснулась в доме на миндальной улице. Когда Аэринея привез меня сюда, я была так потрясена еще, что толком не разглядела ни улицы, ни дома, ни обстановки, все было в каком-то сумбуре, все еще трепетало сердце. Была Фелисия, говорили и говорили, выговаривались друг перед другом, обнимались так, будто нас обеих только что помиловали от смертной казни. Как я соскучилась по ней, я и представить себе не могла, что так разревусь, увидев ее. Как она исхудала, осунулась, устала… Я по глазам ее видела, как много души она вложила в то, чтобы спасти меня. Мне стыдно, что я принесла ей и другим так много боли и волнений. Но теперь все будет по-другому, только свобода! Я пока видела только Лис, но должна увидеть остальных, поблагодарить за то, что они для меня сделали, попросить прощения за пережитое, особенно у Помпея. Я перед ним безумно виновата. А Феликс Аэринея, я даже не знаю, как отблагодарить его и смогу ли когда-нибудь хоть каплей воздать ему за то, что он сделал… Пока мы с Лис говорили, он все держался чуть в стороне, будто боясь помешать, а я так боялась, что останусь с ним одна и не смогу заговорить… После третьего часа, едва начало светать, он проводил Лис домой – она опасалась, что к ней нагрянет стража, а я осталась одна, совершенно одна, в полной тишине, впервые за эти полгода! Я так была взволнована, я все еще временами срывалась в слезы, и все, что я хотела – вытянуться и подремать самую малость, только капельку, потому что как можно спать, когда тебя только что вытащили из тюрьмы?! Но кровать за ширмой была такая большая, и я все ходила вокруг, не зная, как подступиться, и можно ли мне лечь? Сначала я решила, что дождусь Аэринея, поговорю с ним, это было б невежливо – уснуть в чужом доме, на чужой постели. И потом я все время думала о том, как мне расплатиться с ним за свою свободу и мои мысли со стыдом ходили вокруг одного и того же. Но его все не было, глаза у меня слипались, я решила, что дождусь его хотя бы лежа, прилегла на краешке и тут же уснула.
А когда проснулась, было уже далеко за полдень, даже скорее, ближе к вечеру, поскольку дневная жара спала, ветер переменился и дул с моря такой свежий, прохладный. Я совсем отвыкла там от этого морского запаха. Многие находят его неприятным, но мне нравится и рыба, и водоросли, без них море было бы не настоящим морем. Море пахнет домом, сколько помню, в комнате мамы даже зимой окна были часто открыты, и вся комната была такой чистой, полной ветра, соли. Это был воздух, который в самом раннем детстве я хотела есть ложками, и глотала его, стоя у окна, открытым ртом… Поэтому, когда я проснулась, еще не открыв глаза, мне показалось, что я у себя дома после долгой-долгой дороги.
