Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Еще когда мы с Помпеем гуляли по этой улице, и он показывал мне дом, я подумала, что он, должно быть, совсем небольшой – с двух сторон его так сжали соседние дома, что он весь вытянулся вверх. И в самом деле, здесь только кладовая и кухня на нижнем этаже, и одна комната наверху – она же и гостиная, и столовая, и спальня. Есть еще небольшая библиотека в крошечной башенке сбоку – но там комната Аэринея, и я побоялась туда заглянуть. Все в доме устроено на удивление уютно и обжито, хотя дом пустовал не первый год. В кухне столько трав, корзин и начищенной посуды, будто кухарка только недавно вышла, в кладовой полки уставлены соленьями и маринадами, есть вино и копченое мясо. А из гостиной выходить вообще не хочется – такая она славная. Предполагаю, что у Клавдия на вилле была самая дорогая и самая модная мебель, какую только можно позволить себе в Эосе. Но мебель, которая находится здесь, намного лучше. Возможно, потому, что она явно селестийская (я как-то видела у Кассия наброски с селестийских вещей, и узнаЮ характерные орнаменты и цвета), и потому еще, наверное, что она обставлена очень и очень уютно, по-домашнему. Казалось бы, тут ее совсем немного – резная кровать с сеткой и маленькая тумбочка за ширмой, у самого окна, так, что если не завесить окно шторой, то утренний свет льется на кровать, и с нее можно видеть море и уходящие корабли, маяк и дальние, в дымке, острова. В другой части комнаты низкий столик, два ложа и несколько стульев, тоже низких, плетеных по-селестийски. Совсем крошечный камин, почти что печка, пара шкафов с посудой, свитками и разными штучками – и пожалуй, это все. Но кроме того, сколько здесь разнообразных мелочей, сколько необычных узоров, сколько диковинок и очаровательных деталей. Комната, как лавка древностей, как мастерская волшебника, ее хочется изучать и рассматривать бесконечно. Каждая вещь, не просто вещь, а притягивает взгляд, сделана будто специально, чтобы ее изучать. Кровать, казалось бы, как кровать, темный, мягко-шоколадный орех, с обычным акантовым орнаментом из амарантового дерева, но такого тонкого и расшитого белья я еще не встречала, комариная сетка тоже расшита и зацеплена гравированными бронзовыми кольцами. Прикроватная тумбочка тоже темная, с арабеской из золотисто-розовой березы, в несколько слоев лаку, и когда заглядываешь в центр (а рисунок словно звезда или роза, раскрывается и разворачивается каким-то магическим свойством), то кажется, что смотришь в колодец или в глубину звездного неба. Другая мебель, тоже ореховая, резная, инкрустирована разными сортами дерева, в том числе и сандалового, поскольку шкафы определенно еще сохраняют этот запах, уже, конечно, суховатый и запыленный. Все, на чем только можно сидеть или лежать, завалено подушками и подушечками разного сорта. Тут есть простые атласные подушки с гладкой вышивкой в тон, декоративные подушки из александрийского шелка, поверх расшитые цветочным кружевом. Малюсенькие саше с дурманящим запахом, вышитые самыми причудливыми рисунками, самых невероятных цветов. И пурпурно-лиловые селестийские подушки с золотыми кистями, и адрианопольские толстые кружева, и покрывала с гвоздиками и лилиями. Стены здесь обиты гобеленом, старым, выцветшим, что-то кремово-золотистое, с зеленоватыми разводами истертых цветочных листьев. И все равно поверх гобелена тянутся от потолка до пола ткани, ткани, тяжелые и плотные, с вычурной вышивкой, и тончайшие, плетеные будто из серебристой паутины. На полу ковер, итрейской работы, такой толстый, что хоть прыгай на нем, не слышно и звука. Цветы и арабески, старая бахрома и кисти – ему не один десяток лет, но он прекрасно сохранился. А сколько всего в шкафах – прежде всего, я никогда не встречала такого красивого цветного стекла, как в дверцах. У нас в Эосе редко делают витражи, да и стеклянная посуда не отличается таким ровным, насыщенным цветом. А эти словно были окрашены акварелью. Внутри посуда – серебряная чеканная и из мозаичного стекла с серебрением, большие вазы и маленькие, чайнички и кофейнички, чашки от больших широких чайных, до узеньких маленьких для того сорта ариэльского кофе (самого вкусного на свете), что попадает сюда только контрабандой. А безделушки из разных уголков мира, а нарядные амельские куколки с розовыми стеклянными мордашками, а ножи и веера с костяными резными ручками, и шахматы из разносортного дерева, и крошечные карты мира с бархатом вместо деревьев, аквамариновыми речками и вырезанными из слоновой кости городами… Я и сейчас не уверена, что сумела рассмотреть все это как следует. Одним словом, только чтобы осмотреться тут, ушел у меня остаток дня, и все равно ощущение легкого волшебства и детского восторга меня не покидают.
Аэринея пришел после заката – солнце зашло за горы и вся часть дома, выходящая на море сразу стала голубоватой и прохладной, и тут же сильно запахло теми ночными цветочками вроде душистого левкоя. Я только закончила накрывать на стол, мне нужно было сделать что-то для него, хоть такую малость, и сразу мягко щелкнула входная дверь. И когда он поднялся в комнату, мне стало так неловко, я не знала, куда деть рук, как посмотреть, что сказать. Но он заговорил первым. «Хорошо, что ты нашла кладовую, я боялся, что ты проголодаешься», – сказал он. «Я съела твои сливы», – призналась я.
(Это была правда – на столе стояло блюдо со сливами, и я все ходила и ходила вокруг него. Как позавчера с постелью, я все не могла подступиться к ним, но хотелось есть, и вдобавок я люблю сливы. А они лежали такие большие, лиловые, с легкой серебристой патиной и в чашечках у черенков скапливался янтарный сок. Я взяла одну, и она показалась мне самой сладкой сливой на свете. Она меня только раздразнила, и через какое-то время я осмелела и взяла еще одну. А потом еще и еще. Остановиться было невозможно – я разложила оставшиеся сливы на блюде так, чтобы казалось, что их больше. А потом слопала еще несколько, а там уж их оставалось совсем чуть-чуть и я с удовольствием и стыдом доела и их).
Он усмехнулся (у него такая улыбка и такой кошачье-озорной взгляд, будто за спиной он держит игрушку для розыгрыша) и пожал плечами: «Я знаю, что ты любишь сливы. Рад, что они тебе пришлись по душе». Мы сели ужинать. Колбаски и овощи я заранее разложила по тарелкам, а вино стояло в графине с крышечкой, и в последних солнечных лучах малиновый блик тянулся от него до самого края стола. Я поднялась, чтобы разлить вино, как это полагается делать, но он мягко, плавно, но необыкновенно быстро перехватил графин у меня из рук и потянул на себя. «Никогда не мог привыкнуть к тому, что у вас вино разливают женщины, – заговорил он, кинув быстрый взгляд на вино через дутые стенки графина. – Меня это всякий раз смущает». «В Эосе это знак гостеприимства, – отвечала я. – Хозяйка должна позаботиться о своих гостях так, как если бы заботилась о членах своей семьи». «При этом ее действительные члены глотают слюнки за стеной, – язвительно заметил он, и игрушка на пружинке так и скакала у него в глазах. – Пока хозяйка, как последняя раба, обслуживает чужих мужчин, не смея поднять глаз, и уходит в соседнюю комнату, не имея права обедать здесь же наравне со всеми», – бесенята в глазах погасли, взгляд от полного бокала взлетел на меня, как хищная птица. «Может быть, таким оно и кажется, но эотинские женщины не считают это оскорблением. У нас принято гордиться своей властью в доме, тем, как ведешь домашние дела, – оправдывалась я, чувствуя, что говорю не то. – В конце концов, содержать дом, если он достаточно велик, не так-то просто, и там, где нанимают слуг-мужчин для этих целей, им платят высокую плату и ценят за хозяйственные качества…» «Как мула или мерина, неспособных к иной работе», – кошачьи глаза чуть прищурились, казалось, он изучает меня и получает от этого удовольствие. Его язвительность меня подогрела. «Я слышала, – манерно начала я, тоже прикрывшись бокалом, – что в Селестиде женщин и вовсе не подпускают к вину, полагая, что они не имеют права касаться столь драгоценного напитка». Выстрел попал в цель, он даже поежился от радости, как сытый кот, греющийся у камина. «Может показаться и так, – произнес мягко, вкрадчиво, лениво растягивая слова. – В Селестиде женщины не разливают вина и не касаются готовых бутылок и бочонков. Тяжелые бутыли не для ваших нежных ручек, – мурлыкал он сонно, пощуриваясь на меня зелеными котовьими глазами, – поскольку вино рождается под женскими ножками, преклоняясь перед их красотой, как каждый мужчина. И как мужчина, вино предпочитает кружить женщинам головы, не даваясь в руки». Я не нашлась, что ответить, повисло молчание, Аэринея любовался игрой света в вине, ветер надувал тонкие оконные занавеси, откуда-то издалека неслись детские веселые крики и визг. Я собиралась спросить его, что же дальше? Но никак не могла подобрать слов, рассеянно гоняя по тарелке маринованную луковицу. Вдруг я почувствовала на себе его взгляд, острый, внимательный. Полупустой бокал стоял далеко на столе, отставленный, ненужный. Все внутри у меня заколотилось, не столько оттого, что я так ждала этой минуты, а потому, что, сколько я не прокручивала возможные варианты в голове, я была совершенно не готова. «Я должна поблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал, – начала я, стиснув в кулаке кончик скатерти, – Обычно, когда кто-то кого-то спасает, платят выкуп, но за меня никто не заплатит. И своих денег у меня тоже нет, мне не много есть, что предложить тебе…» – голос у меня совсем сорвался, я поняла, что вот-вот смешаюсь, несмотря на отчаянное желание держаться достойней. «Деньги решают не все, – заговорил он, но я не смела посмотреть на него. – И у меня их достаточно. Когда я заключаю сделки, я предпочитаю брать услугами, в крайнем случае расписками, – голос у него был отвлеченный, спокойный. – Многие считают этот способ нерациональным, но меня он ни разу не подводил. Тем более, – и в его тоне слышалась легкая ирония, – что таким образом можно договориться и с теми, кто считает, что ничем не владеет». Сердце отчаянно стучало у меня в ушах, дыхание перехватывало, несмотря на искомканный уголок скатерти, мне все меньше удавалось справляться с возрастающим волнением, страхом, какой-то жалостливой беспомощностью. Я заставила себя подняться, хотя от этого в голове зашумело так, будто я неслась галопом по лесу несколько часов, ноги подкашивались. Я думала, тело перестанет мне повиноваться, небеса упадут на землю, но ничего такого не случилось. Стоило мне встать, как я поняла, что все легко и просто, и мешает мне какая-то внутренняя скованность. Тело, в отличие от забившейся в бешено стучащее сердце души, продолжало верно выполнять свою работу. Аэринея с любопытством глядел на меня, сидя в широком кресле напротив, в глазах играли искорки. Я подошла к нему, стараясь не держаться за стол. «Да, бедные могут когда-нибудь разбогатеть и расплатиться, – говорила я, приближаясь и садясь на ковер возле него. – Но здесь, в Эосе, у женщин нет прав на деньги, имущество или работу. Здесь женщинами владеют и распоряжаются их досугом мужчины. И для нас нет другого выхода, кроме как принадлежать одному из них любым образом…» Его глаза внимательно смотрели на меня, словно переводили на другой язык мои слова, одна рука была приподнята к лицу, и пальцами другой он задумчиво крутил старинный серебряный перстень. Сломив в себе последнюю дрожь, я поцеловала его. Это было совсем не так страшно сделать, как мне чудилось. С удивлением и удовольствием я почувствовала его запах и вкус, совсем не такие, как у Клавдия, его поцелуй, настолько же сдержанно-чуткий, насколько властными и нетерпеливыми были губы мужа. И – это было удобно, хотя вряд ли это слово здесь уместно. Ни напора, ни натиска, ни той грубости, которая меня всегда так ранила, никакой тесноты и неудобства, даже когда он привлек меня к себе. Руки у него были сильные, но осторожные, и такие теплые по сравнению с моими, всегда озябшими. Когда же я окончательно поняла, что мне это нравится, он ласково отстранил меня. Такие близкие кошачьи глаза глядели тепло и мягко, а голос звучал чуть хрипло: «Перед этим трудно устоять… Но для меня унизительным было бы владеть тобой по праву сильного. Обладать телом без души – все равно, что есть мясо без соли и перца. Я рассчитывал на иные вещи – дружбу, любовь, сочувствие…» «Но это так просто и само собой, что ничего не стоит, – попыталась оправдаться я, – и это даже нельзя оценить деньгами…» «Потому они и бесценны, – перебил он меня ласково и погладил по щеке легко, как гладят лепестки цветов. – Когда поживешь среди людей, когда вкусишь нужды и печали, замечаешь, как часто имеешь дело с одними телами, бесчувственно и бездумно выполняющими свою работу. Мужчины заводят женщин, потому что „так надо“, матери кормят детей из чувства долга, тебе оказывают услугу, не желая тебе услужить, а иные и просто ищут только выгоды и пользуются и другими, и собой… И это происходит везде, и в Селестиде тоже, хотя для вас она и кажется отсюда небесным садом». Я молчала, не зная, что сказать. Он же откинулся назад и продолжал: «Когда живешь на одном месте, кажется, что другое намного лучше. Я знал одного гончара, который всю жизнь работал в большом городе, никуда не выезжая. Ему рассказывали о побережье, и он считал, что там очень хорошо и нет нужды. И вот однажды ему рассказали одну историю, где человеку с побережья очень не повезло. А гончар, – он говорил, постепенно уходя в воспоминания, взгляд делался все более отрешенным, будто он вспоминал лицо того человека, места, события, – возмущенно заявил – да как можно, живя у моря, не быть счастливым? – он улыбнулся чему-то своему и тихо добавил. – Увы, даже море не может сделать человека счастливей, когда ему чего-то недостает». Я тоже улыбнулась, вспомнив, как городские дети в имении Паулины страстно мечтали когда-нибудь увидеть корабли и волны, бредили морем, расспрашивали меня, а наши деревенские мальчишки плевались и брезговали заходить в воду, если бурей прибивало морскую траву или вода была недостаточно теплой. Я увлеклась воспоминаниями и не сразу расслышала, что он спросил меня. Я очнулась, и он повторил: «Хочешь поехать со мной в Селестиду? Здесь тебя не ждет ничего хорошего, они могут попытаться отомстить тебе, если ты покинешь мой дом. Там все тоже не распрекрасно, но там ты будешь в безопасности, там ты будешь свободна. Я помогу тебе устроиться, а потом ты будешь жить сама, будешь иметь то, что захочешь. Чего бы ты хотела?» «Тебе это, наверное, покажется глупым – того, от чего бежала, – ответила я. – Хочу семью, хочу полюбить и быть любимой, хочу завести желанных детей, быть хозяйкой своего дома… Хочу, чтобы меня ценили за то, кто я есть. Хочу попробовать себя в чем-то… выучиться рисовать, выращивать цветы, может быть, даже разводить лошадей, я так их люблю», – увлекалась все дальше я, а он внимательно слушал с легкой улыбкой, положив голову на руки.
