Анна Князева - Подвеска Кончиты
Дайнека уставилась в окно. По ее щекам потекли слезы. Всхлипывая, она вдруг запричитала:
– Ну и пожалуйста… ну, и не говорите… пусть меня убьют. Задушат, как тех двоих из пятого купе… как Риту… как бедную Тину. Пусть!
– Какую еще Тину? Где вы набрали столько народу? Федя, у тебя есть платок?
Шофер снова обернулся и протянул ей клетчатый носовой платок. На сей раз его усатая физиономия выражала крайнюю степень сочувствия.
– Спасибо, – Дайнека шумно высморкалась.
– Теперь рассказывайте.
– Прошлой ночью в доме моей матери убили женщину. Задушили так же, как тех троих в поезде.
– Убийство на Второй Гипсовой? Там живет ваша мать? Отвечайте!
– Вторая Гипсовая, дом двадцать, квартира один… – заученно проговорила Дайнека.
Жуков побагровел.
– Черт знает, что такое! Почему не доложили?!
Водитель молча втянул голову в плечи.
– Вот видите, вы тоже думаете, что убить хотели меня, – Дайнека покосилась на Жукова.
– Кто вам сказал?
– Это и дураку ясно…
– Стало быть, я дурак?
– Простите, я не хотела.
Водительское сиденье ритмично заколыхалось. Можно было предположить, что Федор умирает от смеха.
– Сегодня, как только вернусь, затребую дело к себе. Кто с вами беседовал?
– Дмитрий Ломашкевич и еще один, толстенький, его фамилии я не знаю.
– Ломашкевич? Этот московский выскочка?
– Тюменский, – поправила Дайнека.
– Какая разница, наглый молокосос. А с вашим делом я разберусь лично. Обещаю. Идет?
– Нет, не идет.
– Чего ж вам еще?! – возмутился Жуков.
– Кто пригласил Эдика Марцевича в ваше купе? – снова спросила Дайнека.
– Заноза!
– Скажете или нет?
– Скажу, – наконец сдался Жуков. – Иван Данилыч.
– Казачков?
– Он… Мединцев, мой заместитель, уже спал, я тоже собрался на боковую. И тут вдруг заявляются двое с бутылкой – Иван и этот Марцевич. Сидели недолго, часа полтора. Эдик ваш набрался и скоро ушел, Иван минут через десять – тоже. Это все. Теперь довольны?
– Да.
– Ну, слава богу!
– Приехали, Лев Осипыч, – сообщил водитель.
– До свиданья, Людмила. Федор вас отвезет, куда скажете, – Жуков озадаченно крякнул. – А ловко это вы меня! Глазки на колесиках, и слезки вовремя подоспели. Как по нотам!
– Неправда! – искренне возмутилась Дайнека.
– Да будет вам! И знаете что?
– Что?
– Жаль, что вы не журналистка. У вас бы получилось. Прощайте.
– Куда едем? – спросил водитель, когда Жуков скрылся за массивными дверями здания краевой администрации.
– Улица Семафорная, 154. На том берегу Енисея.
Автомобиль тронулся, Дайнека позвонила Ирине:
– Это я.
– Прости. Сейчас не могу. С минуты на минуту жду одного человека. Перезвони позже. Или нет, лучше я сама тебе наберу.
– Пока.
Было обидно, но поговорить можно и позже.
– Луна-парк приехал, – полуобернувшись, Федор кивнул вправо.
Коммунальный мост, по которому они сейчас проезжали, был переброшен с одного берега Енисея на другой через участок суши, называемый островом Отдыха. На обширной территории перед спортивным комплексом расположились остроконечные «шляпы» каруселей и пестрые раскрашенные вагончики. У изгороди выстроилась очередь из больших и маленьких фигурок.
В кармане задребезжал телефон. Думая, что звонит Ирина, Дайнека не сразу узнала Ломашкевича.
– Здравствуйте, Людмила.
– Здравствуйте. Какие-нибудь новости?
– Пока нет. Есть время поговорить?
– Да, я как раз еду в машине.
– Знаю.
Дайнека беспокойно оглянулась назад.
– Вы следите за мной?
– Скорее, охраняем.
– Они уже давно за нами шуруют, – не оборачиваясь, заметил Федор. – Оперативники в синих «Жигулях». Серега, Васька Писан, третьего не могу разглядеть.
– Это в ваших интересах. И мне спокойней, – продолжал Ломашкевич. – У меня вот какой вопрос: в тот вечер или ночью никто из вас не забирался с ногами на стол? Понимаю, что вопрос глупый. И тем не менее…
– На стол, который стоит у окна в маминой комнате?
– Именно.
– Чушь какая… Конечно, нет.
Ломашкевич усмехнулся.
– Видите ли, на скатерти обнаружены следы ног. Сначала мы не обратили внимания на размер, а он скорее женский, чем мужской. Можно, конечно, предположить, что убийца – некрупный мужчина, но форма следа указывает на то, что это женщина. А судя по тому, как легко она справилась со своей работой, очень сильная и ловкая женщина.
– Лариса… – прошептала Дайнека.
– Нет, – возразил Ломашкевич. – Мы уточнили, она в тот момент была в Барнауле. У нее твердое алиби. Личность убитой тоже проверили. Ничего подозрительного. Теперь нет никаких сомнений в том, что убить хотели именно вас. Эту же версию подтверждает другая оперативная информация. Вы должны быть очень осторожны. Обещаете?
– Обещаю, – проронила Дайнека.
– Тогда до скорого.
– До свидания.
Только теперь она заметила, что машина уже стоит во дворе дома Козыревых.
– Приехали?
– Пару минут назад, – сказал Федор.
– Простите.
– Приятно было познакомиться. Может, еще свидимся.
Дайнека вышла, машина Жукова ухала, но синие «Жигули» остались. Из подъезда вышел спортивного вида мужчина.
– Можете идти, все чисто.
– Спасибо, – почувствовав себя героиней какого-то фарса, она была готова провалиться сквозь землю.
На лестничной площадке Дайнека столкнулась с Владимиром Козыревым. Вместе они вернулись в квартиру.
– Располагайся в тещиной комнате. Они с Маринушкой и детьми на пару дней отлучились.
Девушка прошла в комнату, стянула с себя свитер. В дверь постучали.
– Можно? – заглянул Владимир. – Тебя покормить?
– Спасибо, не хочу. Ты куда-то собрался?
– В общем, да, но у меня еще есть время.
Помолчали. Потом он заговорил снова.
– Мне очень жаль. Убийство – это по-настоящему страшно.
– Я не знала ту женщину, но мне тоже ее жаль…
Мягко ступая по ковру, Козырев прошел в глубь комнаты и устроился в кресле.
– Знаешь, иногда хочется вот так посидеть, с кем-нибудь поговорить…
Что-то в его голосе насторожило Дайнеку, однако она подумала:
«Это его дом, и он волен сидеть там, где ему вздумается».
– …иногда так вымотаешься на работе… – голос Владимира звучал на редкость проникновенно, – …что особенно остро чувствуешь, как одинок.
Он с грустью взглянул в окно.
Теперь Дайнеке стало понятно, к чему он клонит, и она быстро произнесла:
– Я очень устала.
Но он продолжал сидеть в кресле.
– Я хочу отдохнуть, – настойчиво повторила Дайнека.
– Поговори со мной…
– В другой раз, – с высоты своего роста она видела плешь на голове сидящего. – Послушай, а ты лысеешь, – не сдержавшись, Дайнека улыбнулась.
Через несколько мгновений за ним захлопнулась дверь.
«Нужно срочно съезжать», – подумала она, но тут же вспомнила, что ехать ей некуда.
Глава 16
Бригантина «Юнона», Ново-Архангельск, Охотск
Май – октябрь 1806 года
10 мая 1806 года в шесть часов пополудни бригантина «Юнона» снялась с якоря и, покидая залив Сан-Франциско, салютовала семью выстрелами. Из крепости ответили девятью.
Резанов находился рядом с Хвостовым на капитанском мостике и смотрел в трубу на утес, где остались провожающие: семья Аргуэлло, гарнизонные офицеры и падре Хосе Урия.
Беленькое платье Кончиты трепал сильный ветер. Она махала платком только Резанову. Он же чувствовал, как в груди сжимается сердце, и знал, что, если отнимет от глаз трубу, кто-нибудь заметит, что сорокадвухлетний командор, действительный камергер двора российского императора, плачет. Попутный ветер уносил корабль от берегов Калифорнии, но не в силах был осушить слезы Резанова.
Когда берег скрылся, Николай Петрович спустился в каюту, открыл иллюминатор, сел за письменный стол и устремил невидящий взгляд на столешницу. Достал перо и бумагу. Долг посланника обязывал его к ежедневным записям, которые должны войти в донесение министру коммерции графу Румянцеву. Резанов задумался, потом взял перо:
«Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих…»
Перо со скрипом шаркало по бумаге, описывая самое личное и дорогое, что хотелось, но не было никакой возможности утаить.
«Ежедневно куртизируя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное…»
Написав это, Резанов встал и подошел к иллюминатору. На сердце было гадко оттого, что, сказав полуправду, он почувствовал себя бесчестным лжецом. Командор снова сел за стол, взял перо и продолжил:
«…нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие».
Решительно отодвинув начатый черновик, он взял чистый лист, решив немедля писать письмо другу, кому мог доверить то, что клокотало в груди и вырывалось наружу.
