Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя
– С девчонкой надо что-то решать. – Марат кинул птицам кусок французского батона, купленного в пекарне и еще горячего. Второй сунул в рот, зачавкав. – Девчонка для нас опасна.
– Ты ее не тронешь.
– Посмотрим.
Снова шли молча. Улицы-улицы-улицы. Смутно знакомые, но переменившиеся после многих ремонтов, как меняется женщина после салона красоты. И блестят фасады штукатуркой, краской, смотрят в небо кругами спутниковых тарелок, глянцевой чернотой отливают на солнце стекленные балконы.
Кажется, здесь Тимур гулял... когда и с кем? О чем он разговаривал? Память буксовала, память не хотела мучить себя, а потому сбивалась на совсем другое.
На окраины, на Калькутту и бункер, где по серым стенам масляною краской выведены имена. На ивы у старой заводи, заросшей, грязной, пересыхающей к августу и оживающей в сентябре. На черного беспородного пса, который ходил по пятам, заглядывал в глаза и взглядом своим удерживал от глупостей.
– Тоже помнишь, да? И я вот...
Марат доел батон, когда вышли на старый проспект, а с него свернули на Пушкинский бульвар, который никогда-то бульваром не был, но являл собой улицу-кишку, зажатую меж стен девятиэтажек. Здесь всегда было холодно, потому что ветер, вечный пленник этой трубы, злясь, уносил малейшие крохи тепла. А еще в самом конце Пушкинского бульвара, там, где он, расширяясь, упирался в парк, собирались шлюхи.
– Ты же говорил, что мы просто гуляем! – Бледные весенние сумерки шалью обняли кривые березы, укутали тополя да ясени, укрыли клены и крохотные, недавно высаженные яблоньки. Сумерки извратили пространство, смяв его до крохотных кругов света, что собирались под фонарями, и растянув бесконечной серостью то, что выходило за пределы этих кругов.
– Я соврал. – Ноздри Марата втянули запахи: сигаретный дым, духи, земля, свежий смолистый аромат хвои. Лес. Охота. Вперед.
– Нет.
– Да. Или шлюха, или Ирочка твоя. Я зол. Когда я зол, я не могу контролировать себя. Ты же знаешь.
Знал и ничего не мог поделать, попробуй помешать – и будет больно. Попробуй остановить и сам станешь жертвой, а потом, наказания ради и закрепления урока, Марат отомстит.
– Но твоя компания мне не нужна, – смилостивился он. – Иди. Я сам справлюсь.
Справится. Тимур сотню раз видел, как это бывало. Сейчас из сумерек вынырнет мамочка, начнет торговаться – Марат непременно поддержит игру, обильно пересыпая шутками, – а потом достанет кошелек, и спор сам собой прекратится. Деньги в очередной раз сменят хозяев – вот уж у кого характер настоящей шлюхи, так это у раскрашенных бумажек. Потом по сигналу мамочки из тени выйдут девицы, станут неровным строем солдат невидимого фронта, и Марат, снова подшучивая, будет прохаживаться, присматриваться, принюхиваться... выбирать.
А они, ленивые, равнодушные, озабоченные разве что выполнением и перевыполнением собственного ударного плана, и не поймут, как близко были к смерти. И даже избранная до последней минуты будет считать, что ей повезло с клиентом.
Красавчик. Щедрый. Веселый.
Оборотень.
Все пошло не по плану.
– Беги! – только и успел крикнуть Марат, когда из мглы наперерез ему рванули двое с битами. Размытые фигуры, призраки небытия, внезапно обретшие плоть и кровь.
– Стой, скотина!
Марат исчез. Марат, сволочь, снова втянул в неприятности и исчез. Бежать – хорошо, на ногах кроссовки, не скользят. Не те мысли, не о том. Нужно вперед. Или лучше нырнуть в какую-нибудь улочку, раствориться в темноте. Черт-черт-черт! Он не помнит этого района. Совершенно не помнит, и любая улочка может оказаться тупиком.
А потому проспект. Люди! Люди, где вы, мать вашу разэтак! За спиною стук. Дыхание. Уже не орут, бегут мерно, придерживая себя, сберегая силы. А ну вас на хрен! Не испугаете! В конце-то концов... нет, биты, бежать. Быстрее.
Воздух холодный. Легкие дерет. Сердце того и гляди грудную клетку проломит. Но эти, если доберутся, точно проломят. С гарантией. Твари! Он же не виноват! Он ни при чем! Он...
Он споткнулся. Не бордюр, не струна, натянутая поперек дороги, но умелая подсечка и рывок. Асфальт ладони жжет, сдирает до крови, и больно! Больнее от удара в пах, потом – уже почти не чувствуя – в живот и в плечо скользящий. Нельзя теперь вставать. Нельзя сопротивляться. Запинают.
– Ну что, тварь? Думал, не найдем? – За волосы рванули, заставляя подняться. Вдохнуть. Больно-то как. Господь, который не с Тимуром, неужели бывает так больно.
Оказалось, что бывает и хуже, если бьют кулаком да под ребра, выбивая с ударом завтрак и французский батон.
– Это тебе за Ленку. Ленка с тобой ушла! Куда? – Толкнули к стене, прижали, сунули в челюсть, уже по инерции, добивая страхом.
– Я... я не знаю.
Через кровь на губах звуки булькающие, отвратные.
– Ничего, ты нам все скажешь. Думаешь, если менты не ищут, то и мы не ищем? А мы ищем, хороший ты наш...
– Михыч, не здесь же, – другой голос, брезгливый и нервозный.
Марат. Где Марат? Он всегда приходил, он помогал. Марат сильный и...
– Не, я за Ленку этого урода сам на ремни порежу!
Снова удар, от которого в глазах темнеет и воздух исчезает совсем. А когда возвращается, приносит новую боль. И понимание, что его, Тимура, никто не держит больше. Что у ног его в позе эмбриона лежит тело, второе – чуть дальше, точно он, другой, сбежать пытался. Раскинутые руки, расставленные ноги, голова всмятку.
– М-марат... М-марат, зачем ты так?
Тимура снова стошнило, пустым желудочным соком.
– А тебе что, жалко их? Вот этих уродов, которые торгуют мясом? Которые собирались тебя убить? Да, Тимка, убить. Точнее, убивать. Медленно и с наслаждением.
– Из-за тебя.
– Не-а. – Марат легко перешагнул через тела. – Думаешь, им жалко той шлюхи? Нет, дорогой мой, девки для них скот, вроде овец. И скот этот они регулярно стригут. А мы с тобой посмели тронуть стадо. Убили овечку. Всего одну. Сами они больше убивают. Но они – собаки при стаде, у них лицензия на овечье мясо. А мы – хищники. Только ни одной собаке не стоит дразнить волка...
Челюсть болела, ноги почти не гнулись, но страх подгонял. В любой момент в переулке могут появиться люди. Увидеть Тимура. Увидеть трупы. А ведь он не виноват... не виноват...
Успокоиться. Нервами ничего не изменишь, а значит, к черту нервы. Не о прошлом – о будущем думать. И будущего ради подобрать коричневое портмоне, что валялось рядом с телом.
– Вот знаешь, что теперь на самом деле хреново? – осведомился Марат, тщательно вытирая рукоять биты рубашкой. – А то, что к шлюхам опасно приближаться.
На место происшествия Блохов выехал по своей инициативе, потому как пока причин объединять два дела не было, и Марьяныч весьма доходчиво высказался о тех, кто норовит себе и отделу работы добавить.
Но дело пахло следом. Оно было продолжением и отражением убийства в парке. И вот Блохов трясся в электричке и, глядя на пролетающие мимо березки да елочки, пытался уложить в голове факты.
За последние полгода в районе пропали трое: девица семнадцати лет от роду не вернулась после дня рождения подруги, двадцатипятилетний менеджер не дошел от парковки до дома, и домохозяйка сорока пяти лет, выбежавшая из квартиры после ссоры с супругом, к утру не объявилась. Все бы ничего, но девицу проводили почти до подъезда, парковка находилась под самыми окнами, а домохозяйка сбегала в халате и тапочках при минус тринадцати на улице.
Ни тел, ни крови, ничего... Ничего общего, как сказал Марьяныч, и видно было по глазам, что сомневаться он начал в хваленом чутье Блохова.
А чутье говорило, что пропавших больше, что нужно опрашивать шлюх, гастарбайтеров, ловить свидетелей на вокзалах и, конечно, поднимать архивы. Да только кто ему даст-то? Кому нужен новый Чикатило, существующий пока сугубо в блоховском воображении? Никому.
– Мужчина, – крикнула с другого конца вагона, по весеннему времени пустого. – Вам скоро выходить! Слышите?
– Да, спасибо.
Никита направился к тамбуру и, поравнявшись с проводницей, поинтересовался:
– Скажите, а вы в последние дни никого странного не замечали?
Он ждал, что в ответ она покачает головой или вовсе нахамит, не специально, но со скуки, каковую можно было бы развеять небольшим скандалом. Однако тетка, внимательно глянув, осведомилась:
– Мент, что ли?
Никита кивнул.
– Было. Не странное, но... пару деньков тому. Когда назад шли. Сел мужчинка, вот аккурат на той станции, куда тебе сходить. Ничего такой, приличный из себя, только потерянный какой-то. Я к нему – дескать, может, плохо. Мало ли, вдруг сердце там станет, а мне отчитывайся. А он в ответ – дескать, голова болит. А я ж вижу, что не голова, когда голова болит, то за нее держатся, он же то и дело за грудь хватался.
Она замолчала так же неожиданно, как заговорила, и Блохов, спеша заякорить и эту удачу, попросил:
– Скажите-ка вашу фамилию. И место работы. Возможно, с вами свяжутся.
Непременно свяжется, но потом, после того, как побывает на месте, после того, как поймет, стоит ли возиться с этим делом, а значит, и с проводницей.
