Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя
Затем господин Бертран-Луи Дюмон, кюре из Польяка, и магистрат этого городка привели к нам девицу Марию-Жанну Вале и ее сестру Терезу, которые заявили, что 11-го числа месяца августа на них напало именно это животное, именуемое Зверем, каковым именем оно и будет именоваться в дальнейшем в данном протоколе. Вышеназванные сестры Вале еще раз внимательно осмотрели Зверя и объявили, что узнают его. Марии-Жанне было указано на шрам на теле животного у правого плеча, и она сказала, что, видимо, сия отметина оставлена ножом ее самодельной алебарды, но что она сама точно не помнит – куда именно она нанесла удар. Убитый волк был также предъявлен для опознания Гийому Бергунью, 17 лет от роду, и его брату Жану-Батисту Бергунью, 15 лет, которые утверждали, что 9 августа на них напал Зверь и их спас Пьер Мерсье, смотритель лесных угодий барона Бессе. Братья Бергунью после тщательного осмотра мертвого волка также заявили, что опознали в нем Зверя. То же самое сказали и Жанна Мерье, 11 лет от роду, на которую Зверь напал после попытки растерзать братьев Бергунью, а также и Пьер Видаль, защитивший девочку. Так как братья Бергунью, Жанна Мерье и Пьер Видаль не умеют писать, за них на данном протоколе расписались господин Дюмон, кюре из Польяка, и господин Дюкро, магистрат. Мы удостоверяем, что все написанное истинно верно.
Подписано: де Лафон, Антуан де Ботерн, Верне, Максой, Гальвъе, Дюмон, Дюкро, Буланже, Торран Лакот, Пелисье, Рено, Дюмулен, Лакур, Риншар, Лезъе, Лашене, Бонне»
Документ сей, подтвержденный многими людьми почтенными и заслуживающими доверия, послужил лишь приложением к основному доказательству, предоставленному де Ботерном ко двору. Он, хитрец из хитрецов, явил невозможное: чучело Зверя, изготовленное с великим искусством. Я не знаю, кто был тем мастером, который взялся сотворить подобное чудо. Более того, я не имел возможности видеть ботерновского Зверя, а потому могу лишь догадываться, что оный являлся не кем иным, как химерой, творением рук умелого таксидермиста.
Однако одно стало ясно: Жеводан уверовал в победу де Ботерна. Король, обрадованный тем, что провинции Лангедока отныне успокоятся, и вернутся к жизни прежней, и, богатея сами, пополнят изрядно оскудевшую казну, щедро вознаградил героя.
Десять тысяч ливров за убитого волка. Пожалуй, это был самый дорогой волк в истории мира. Однако, как выяснилось позже, деньги сии были выплачены зря. Ботерн убрался из Жеводана, а Зверь, хитрый Зверь, затаился, словно желая избавиться от надоедливого преследования королевских егерей.
Линейка, торжественные речи, утомительные для всех, но положенные по ритуалу. Потом шествие на площадь и новые порции речей. Торжественное вручение наград. Печальный вальс, на который – чудо из чудес – меня позвала Танечка.
Я растерялся. Я смутился. Я пошел за ней, пытаясь повторить движения. Я был неуклюж и смешон. И радовался этому, потому как неуклюжесть моя ее смешила.
– Спокойнее... Марат, расслабься, – приговаривала она, запрокидывая голову, показывая мягкую белую шею с тремя родинками по левой стороне – точно звездочки на коньячной этикетке. Я хотел поцеловать каждую.
Она желала танцевать.
– Ты такой... странный, – сказала она, отпуская руку и, потупившись, добавила шепотом: – Мне очень жаль тетю Стефу, она была замечательным человеком.
Какого черта Танька вдруг вспомнила? Какого черта именно сейчас, именно она? Я не был готов к удару и сбежал, скрылся в толпе и прятался до самого ресторана. И в ресторане прятался, пока хмельной угар не расколол толпу на кучу отдельных, шумных и беспокойных людей.
Они пили, кричали тосты, хохотали, пересказывая друг другу старые и несмешные анекдоты, тряслись на танцплощадке, бегали курить, хлопая дверьми, и орали песни под окнами.
Веселились.
– Марат, ты ж не передумал с озером? – Йоля, верный спутник, хороший мальчик, маменькин сынок держался рядом, он был трезв и зануден, а я, успевши опрокинуть пару-тройку рюмашек, вернул утраченное равновесие духа. – Пойдешь с нами рассвет встречать?
– Пойду.
– Тогда давай сейчас. А то увяжутся...
И я снова согласился. Шли всемером. Йоля, Танька, Пашка и Юрка, взявшие для компании изрядно хмельных близняшек Манечку и Анечку, и я, который был никому-то не нужен...
Позже я не единожды задавался вопросом: зачем они вообще позвали меня? Было ли тому виной Йолино назойливое благородство? Или же сила привычки, ставшей второй натурой? И могла ли сама моя жизнь пойти иначе, останься я в ресторане? Не знаю и не хочу знать.
Я уже смирился с собой.
Я привык к себе.
А тогда... до озера добирались пешком. Заплутали в улочках, пустых по предрассветному часу, потеряли Пашку с Анечкой, а потом и Юрку с Манечкой. Нырнули в туман, бежали, взявшись за руки – Йоля за левую Танькину, я за правую.
Скорей, скорей, опережая рассвет... близко уже...
И дробный стук каблуков вдруг сменяется чавкающими звуками, точно мы с ходу влетели в болото. Нет, не болото – берег озера. Сырая, мягкая земля, поросшая короткой травкой. Скользко. Танечка, взвизгнув, цепляется за руки, прижимаясь плечом ко мне. Теплое, даже сквозь пиджак теплое.
– Ой, как здесь... – она не договаривает, счастливо хохочет и, скидывая на ходу туфли, бежит к воде. – Ну же, мальчики, смелее!
Йоля виновато пожимает плечами и стягивает пиджак, который пытается пристроить на ветке крохотной сосны. Потом, наклоняясь, медленно возится с туфлями. Затея явно не по вкусу ему, как и сырой, туманный воздух, от которого Йолю тотчас пробирает кашель.
Я разуваюсь быстро, закатываю штаны, пиджак бросаю на траву и иду на Танечкин голос. Я хочу быть там, с ней, рядом. Сейчас и навсегда. И я скажу, обязательно скажу...
Ее фигура плывет в тумане, который с каждой минутой становится гуще, плотнее, он подбирается и обнимает, свивая нити в кокон, где место лишь для двоих.
Под ногами трава, впереди – черное блюдо озера, небольшого и неглубокого, заросшего по краям рогозом да камышом, затянутого ряской и круглыми листами чахлых кубышек. Порой стену зарослей прорывал узкий язык голой земли, по которому можно было подойти к самой воде.
Танечка и подошла. И зашла – неглубоко, чернота доходила до середины голеней, – и стояла, словно не могла решиться, куда идти – вперед или назад.
– А... это ты, Марат. – Она вздрогнула и поежилась. – А Йолька где?
Зачем ей Йоля? Нас ведь двое, она и я. Навсегда.
– Тут! – донеслось из тумана. Он выскочил на берег, тощий, кривоногий, неуклюжий, некрасивый. – Я тут! И у меня вот что!
Бутылка шампанского, вынесенная тайком из ресторана. И два бокала. Два, а не три...
Пожалуй, именно в этот момент я понял свою ошибку. Танечка не любила меня. Жалела и жалостливой заботой окружала. Как бродячую собаку.
– Марат, откроешь? – Йоля с виноватою улыбкой протянул шампанское. – Пожалуйста...
Открыл, разлил по бокалам, сам с бутылкой стал, прихлебывая из горла. Шутил, отвечал, смотрел рассвет, когда из-под полы тумана показалось солнце. Желтая горбушка над озером, которая сначала выползала медленно, тяжело, а потом вдруг прыжком вскочила на небосвод.
Тогда я просто ушел, вежливо попрощался, хотя им, двоим, было все равно. Они не замечали никого, кроме друг друга. А я... я выть хотел. Я плакал. Но только Тимур был свидетелем этих слез. И он не пробовал утешить. Спасибо.
Ирочка шла домой, каждый шаг давался с трудом, как будто ноги ее уже и не принадлежали ей, точно они, налитые свинцом, отяжелевшие, требовали повернуться, точно знали – Тимур не виноват.
Чушь все. И совпадение.
Убийство в парке? С чего Блохов взял, будто Тимур к нему причастен? Ведь Блохов нарочно Ирочку поджидал, и остановил, и про странности выспрашивать начал. Он ждал, что Ирочка все расскажет, предаст человека, который... который... Который ей никто. Ведь в самом-то деле никто. Не родственник, не друг, не возлюбленный. Так почему бы не сказать? Детские представления о том, что ябедничать нехорошо? Но ведь дело-то серьезное, не разбитая ваза, а убийство.
И если Тимур виноват... а он ведь может быть виноватым, так? Может? И если виноват, то Ирочку будут судить за соучастие.
– О, привет. – Лешка сидел на лестнице, курил, стряхивая пепел в банку из-под консервированной фасоли. Колени его растопырились от стены до перил, загораживая проход. – Ты чего такая снулая? Хотя ладно, пришла – и замечательно. Я тут такого накопал! Я тебе звонить хотел, а ты сама...
Окурок нырнул в банку, а банка отправилась на подоконник.
– Идем.
– Мне... я домой бы... я... – Ирочка поняла, что не хочет еще больше знаний. Что, если сейчас Лешка добавит «правды», она просто не выдержит.
– Не ходи, – сказал он. – Там с утра орут. Мрак кромешный. Лучше у меня пережди, а я тебе расскажу. Такая жесть! Просто улет! Я не думал, что возможно... короче, слушай, начал я пробивать Шастелева, но не Тимура Маратовича, а Марата. Марата Тимуровича.
