Рауль Мир-Хайдаров - Масть пиковая
Технологию составления грязных писем он знал хорошо, потому-то и легко ориентировался в них, немало людей они с Миршабом скомпрометировали, довели до инфаркта. Если к иному человеку не имели подхода, писали сами на собственное имя в прокуратуру анонимное послание, с чем и приступали к делу. В какую бы он ни приходил организацию, всегда интересовался – а как у вас идет работа с сигналами трудящихся? И при случае всегда снимал для себя ксерокопии с наиболее интересных доносов, затрагивающих определенный круг людей, для пополнения личного архива. У него с дружком давно появились планы обзавестись персональным компьютером. В него они собирались подробнейшим образом внести все данные по анонимным посланиям. Они даже оплатили японский комплект «Агари», но человек по гостевой визе из США, которому они помогли по линии ОВИРа с выездом, задерживался. Иным письмам он давал ход и даже контролировал их выполнение, тут уж учитывались ближайшие планы и сводились счеты со старыми недругами. Поистине на волшебном месте он оказался, оставаясь в тени, успел нанести кое-кому сокрушительный удар. Но не только перемирие или объединение враждующих кланов наблюдал он, иные, пользуясь временными успехами, дорвавшись до власти, старались свести счеты с теми, кто еще вчера им оказывался не по зубам. В ход тут шло все, и собственные возможности, когда оттирали от кормушек, выгоняли со всех престижных и хлебных должностей конкурентов, расправлялись и откровенными доносами, и анонимками, используя государственные рычаги и карательный аппарат.
За подобными затяжными боями Сенатор следил особо внимательно, учитывая свои сегодняшние интересы и расклад наверху, и перспектив не игнорировал. Иногда он со злорадством плескал в костер вражды бензин, переснимал на ксероксе доносы, анонимки, жалобы, адресованные в самые верха, и тут же отсылал противоборствующей стороне для принятия мер. Делал он это, конечно, анонимно, но почту такого рода тайно регистрировал. Чем черт не шутит, пути господни неисповедимы, может, клан выживет, придет к власти, тогда можно обратиться к нему и сказать, это я вас не бросил в трудную минуту, я считал справедливым поставить в известность о кознях ваших врагов. Аналогичные материалы он, естественно, пересылал другой стороне. Одно из отличий восточной среднеазиатской мафии, рожденной социализмом, от западноевропейской – это метод борьбы с конкурентом, там сводят лично счеты с обидчиками, тут больше в ходу делать это руками государства, легально, так сказать, на законной основе, что выглядит пристойно и не привлекает внимания общественности. Не оттого ли в Средней Азии гипертрофированное почитание чина, должности, и не потому ли так рвутся к постам? Да и не черта ли это нашего общества в целом?
Параллельно такие вот философские мысли одолевали доктора юридических наук Акрамходжаева. Будь у меня время, размышлял он однажды, сокрушаясь, я бы написал трактат «Должность и преступность». Наверное, человечество потеряло из-за его занятости удивительный по наблюдениям и выводам труд, предметом он владел в совершенстве, преступность знал не понаслышке и должностями аллах не обидел.
Арест первого секретаря Заркентского обкома партии, вызвавший в регионе шок, оказался роковым не для него одного. Непонятно, что успел предпринять он за две недели до задержания, предупрежденный верным вассалом, но действия его оказались непредсказуемыми для многих. За одно изъятие у него десяти пудов золота и почти шести миллионов наличными деньгами он, как говорится, без суда и следствия тянул на высшую меру, наверное, исходя из этих обстоятельств они с Шубариным и выстроили тактику зашиты.
Он добровольно и без сожаления расстался с наворованным богатством, сердечно признался, что запутался в жизни, нанес партии непоправимый вред и хотел бы, по его словам, раскаянием и помощью следствию искупить вину перед обществом. Следствие, воспользовавшись раскаянием секретаря обкома, пустилось на тактический ход, объявив, что Тилляходжаев в закрытом судебном заседании приговорен к расстрелу и что приговор обжалованию не подлежит. Как оживились, приподняли головы многие арестованные чиновники из партийного и государственного аппарата в московской тюрьме под романтическим названием «Матросская тишина». Все, что только можно было свалить, они дружно перекладывали на Анвара Абидовича, какой с мертвеца спрос.
Следователи терпеливо фиксировали заведомую ложь и по вечерам показывали протоколы допросов Тилляходжаеву, вызывая у того справедливый гнев, бывшие коллеги в подлости и коварстве превзошли все его ожидания. Учитывая эмоциональность секретаря обкома, вспышки возмущения надо было видеть, а еще лучше снимать на видеокассеты, такие бурные сцены не удавались и гениальным актерам. Не менее интересными оказывались очные ставки с оговорившими его соратниками по партии, с соседями по многочисленным президиумам. Что и говорить, трудной ценой он выторговал себе жизнь. У него осталось одно желание – умереть в собственной постели, оттого и старался угодить следствию, чтобы за рвение скостили ему и те пятнадцать лет, что получил он взамен расстрела.
Чистосердечное признание и раскаяние бывшего хозяина Заркента многим в республике не понравилось, дважды пытались подпалить его дом, чтобы укоротить язык, но дважды поджигателя в последний момент настигала пуля в затылок. Двое убитых с канистрой бензина у глухого дувала дома Тилляходжаевых наводили на серьезные размышления, от семьи отступились, третьего смельчака не нашлось. Артур Александрович оставался верен своему слову и страховал семью своего покровителя надежно, ровно год в семье под видом родственника жил незаметный парень по имени Ариф, стрелял он всегда на звук, пользуясь глушителем, промашка исключалась.
Спас Анвару Абидову однажды жизнь и Сухроб Ахмедович, он случайно узнал, что, когда Тилляходжаева привезут в Ташкент на очную ставку с одним высокопоставленным человеком, находящимся еще у власти, его отравят. Деталей и исполнителей заговора против секретаря обкома он не знал, но посчитал своим долгом поставить Шубарина в известность. Японец встал за своего бывшего покровителя стеной, что, в общем-то, понравилось Сенатору. Японец и потребовал, чтобы он немедленно поставил в известность КГБ, что прокурор и сделал.
Вслед за Анваром Абидовичем последовал арест еще целого ряда крупных деятелей, что вновь явилось полной неожиданностью для населения, да и партийного аппарата тоже, взяли под стражу всю коллегию Министерства хлопководства республики во главе с министром. Никто из них, как и заркентский секретарь обкома, ни в чем не отпирался. Судебный процесс, проходивший в Москве, поразил разложением даже такого циничного человека, как Сухроб Ахмедович. Члены коллегии ведущего министерства хлопкосеющей республики выглядели просто жалкой шайкой жуликов, погрязших в беспросветной пьянке и воровстве. Дня не проходило без коллективного застолья, пили в рабочее время, в служебных помещениях, в кабинете самого министра и многочисленных залах. «Трактир какой-то, а не министерство», – охарактеризовал один из обвиняемых собственное ведомство. Как же в такой атмосфере не воровать, не приписывать? Марочные коньяки каждый день не по карману даже членам правительства.
То, что ни один член огромной коллегии хлопковой промышленности Узбекистана не избежал соблазна приворовывать из государственной казны и за деньги шел на что угодно, на любые приписки, подлог, фальсификацию, натолкнуло его на важную мысль. Он раньше других вычислил, что весь номенклатурный аппарат, сложившийся при Рашидове и в принципе подобранный им лично или его доверенными людьми, как и осужденные члены коллегии, рано или поздно будут сметены подчистую. Нет, ни на одну карту из прежней номенклатурной колоды человеку с долгосрочной и твердой программой ставку делать нельзя, все они повязаны старыми грехами, и за любым из них при нарождающейся в стране гласности появится грязный хвост.
Ставку нужно делать на других, и прежде всего на таких, как он сам, кого раньше по тем или иным причинам не подпускали к дележу пирога. Наверное, они мало чем будут отличаться от своих предшественников, зато у них нет дурно пахнущего хвоста, негде было вымазаться.
Открытие сие столь возвысило Сухроба Ахмедовича в собственных глазах, что он даже внешне переменился, стал ходить еще более важно и отвечать на вопросы с долгими и глубокомысленными паузами, словно уже бегали за ним по пятам и стенографировали для истории каждое его слово. Переменилось, и заметно, его отношение ко многим коллегам по Белому дому, как называл белоснежное здание ЦК на берегу Анхора Салим Хасанович, особенно к вышестоящим. В одно утро Сенатор понял, что все они временщики, прозрение подтверждалось и материалами на многих из них, которыми он конфиденциально располагал. Метать перед ними бисер, как продолжали делать все вокруг, следуя укоренившимся в этих стенах традициям, оказывалось глупым, да и не модно, не в духе времени, при демократических взглядах и манерах нового генсека.
