Рэй Брэдбери - Голливудские триллеры. Детективная трилогия
— Ну, и почему же?
— Потому, что я очень хочу, чтобы так было, Хрум-хрумли. Хочу, чтобы ты вернулся к себе домой, чтобы ты пришел к чему-нибудь, не важно, к чему — пока не поздно. Можно я расскажу тебе одну историю…
— Нашел время трендеть! Только-только унес ноги от банды лунатиков. Расскажи лучше, что ты видел в гребаном водостоке.
— Не знаю что. Я ни в чем не уверен.
— О господи! Подожди, не рассказывай! — Крамли порылся в бардачке и с возгласом явного облегчения выудил оттуда небольшую фляжку, которую тут же откупорил. — Если уж мне придется сидеть здесь между Сциллой и Харибдой твоего красноречия, так хоть не на сухую… — сказал он после того, как сделал приличный глоток. — Теперь говори.
И я рассказал:
— Когда мне было двенадцать, в наш город приехал ярмарочный фокусник, мистер Электрико[492]. Он прикоснулся ко мне своим огненным мечом[493] и громко крикнул: «Живи вечно!» Почему он мне это сказал, Крамли? Может, увидел что-то в моем лице, в том, как я сижу, разговариваю? Не знаю. Мне лично ясно одно: в тот момент, когда он прожег меня насквозь своим всевидящим оком, он определил мое будущее. Помню, я шел с ярмарки и остановился у карусели — там каллиопа[494] играла «Прекрасный Огайо»[495]… Я стоял и плакал. Я понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, какое-то чудо — я даже не знал, как это назвать… Через три недели я начал писать — мне тогда было всего двенадцать лет. И с тех пор пишу каждый день. Вот как все это объяснить, Крамли? Скажи, как?
— На, — сказал Крамли, — допей.
Я прикончил остатки водки.
— Как? — тихо, как эхо, повторил я.
Теперь была его очередь говорить.
— Как, как… Просто он понял, что ты один из тех романтичных придурков, которые ходят по облакам с пылесосом и собирают всякую сказочную чушь. А потом всем рассказывают, что видели на потолке живого призрака. Таких, как ты, видно за версту. Можно хоть тридцать раз вывалять тебя в собачьем дерьме — а у тебя все равно будет такой вид, как будто ты только что вышел из душа! Типа, мы такие невинные, сейчас у нас вырастут крылышки! Терпеть не могу. И этот твой Электрико тоже сразу все просек… А где водка? Ах да… У тебя все?
— Нет, не все. Понимаешь, я чувствую, что если мистер Электрико наставил меня на праведный путь — то и я должен сделать то же самое. Во мне до сих пор сидит его сила, его электричество — как оберег. И сейчас у меня есть выбор: потратить его на себя — или отдать для ее спасения…
— Старик, ты бредишь!
— Это не бред — озарение. По-другому жить я не умею. Когда я женился, друзья говорили Мэгги, что я — пассажир из ниоткуда в никуда. Я ей тогда сказал: «Я — пассажир на Луну и на Марс, хочешь со мной?» И она ответила: хочу. И все было ведь не так уж и плохо, правда? Так почему бы по дороге к «благослови меня, святой отец»[496] и счастливому закату дней не отыскать в своем сердце местечко и для Раттиган? И не взять ее с собой…
Крамли сидел с остановившимся взглядом.
— Ты все это сейчас серьезно говоришь?
Он протянул руку и потрогал щеки у меня под глазами, потом лизнул пальцы.
— Ну, вот опять, — пробурчал он. — Соленая водичка. Твоя жена говорит, что ты плачешь даже над записными книжками… — добавил он.
— А как же, ведь в них полно людей, которые уже давно на кладбище… Знаешь что — если я сейчас сдамся, я себе этого не прощу. И тебя не прощу, если ты меня уговоришь сдаться.
Некоторое время Крамли сидел молча, а потом вылез из машины.
— Подожди меня, — сказал он, пряча взгляд. — Пойду отолью.
Глава 42
Вернулся он не скоро.
— Умеешь же ты вынести человеку мозг… — сказал он, залезая в свой драндулет.
— Да ладно, всего лишь легкое сотрясение.
Крамли скорчил мне рожу.
— Чудо ты в перьях.
— Сам такой.
Мы медленно поехали вдоль берега к дому Раттиган. Я сидел и молчал.
— Что на этот раз? — спросил Крамли.
— Я думаю, почему все так… — сказал я. — Констанция… Женщина-молния. Женщина, которая смеется и ходит по проволоке под куполом… Актриса, которая играет морских котиков. И она же — дьявол во плоти, самая злобная тварь в переполненном ковчеге жизни…
— Спроси об этом Александра Великого, — отозвался Крамли, — или гунна Аттилу, который любил собак. Или Гитлера. Не забудь еще Сталина, Ленина, Муссолини, Мао, весь их чертов Анвильский хор. Роммеля[497], который был прекрасным семьянином. Может ли один и тот же человек ласкать кошек и резать человеческие глотки? Жарить пирожки и поджаривать людей? А как мы умудряемся любить Ричарда Третьего, зная, что он топил младенцев в бочках с вином? Почему у нас Аль Капоне[498] — звезда экрана? Бог не даст тебе ответа.
— Да я его и не спрошу. Он же нас отпустил. Снял с нас узду: паситесь сами по себе. Не помнишь, кто это сказал: «Виски сделало то, что было не под силу Мильтону[499], чтобы оправдать действия Бога по отношению к Человеку»[500]. Я бы продолжил: «А Фрейд жалеет розги и портит детей, чтобы оправдать действия Человека по отношению к Богу».
Крамли фыркнул:
— Да у этого Фрейда в башке тараканов было как в тыкве семечек… Я лично всегда считал, что каждый прыщавый придурок должен получать по зубам.
— Мой отец ни разу в жизни не дал мне по зубам.
— Да кому ты нужен? Ты же, как рождественский кекс, который зачерствел, потому что никто его не ест.
— Скажи, Констанция — красивая?
— По-моему, ты принимаешь за красоту просто… задор. Помню, за границей меня этим сильно озадачили француженки. Они же там просто из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать, как в них бурлит жизнь: и глазки строят, и ручкой машут, чуть ли не пританцовывают на ходу… Констанция — такая же. Если она не будет держать себя в режиме полной мощности, а еще лучше — на грани короткого замыкания, то она сразу превратится в…
— Страшилу? Нет!
— Дай-ка! — Он сорвал у меня с носа очки и посмотрел сквозь них. — Так и есть — розовые! Что ты видишь, когда ты без них?
— Да на что тут смотреть?
— Действительно. На что тут смотреть!
— Другое дело — Париж весной. Париж под дождем. Париж в канун Нового года…
— Ты там был?
— В кино видел. Париж. Отдай.
— Пусть полежат у меня — до тех пор, пока слепой Генри не обучит тебя вальсировать. — Крамли засунул очки себе в карман.
Подъехав к фасаду беломраморного дворца, мы увидели две темные фигуры, сидящие у бассейна со стороны моря. Под зонтиком, который отлично защищал их от луны.
Мы с Крамли вскарабкались на дюну и присоединились к слепому Генри и злобному Фрицу Вонгу. Стоит ли говорить, что перед ними стоял поднос с мартини.
— Я знал, — сказал Генри, — что после ливневого стока вам потребуется новый приток сил. Берите. Пейте.
Мы взяли. Выпили.
Потом Фриц обмакнул свой монокуляр в водку, вставил на место и произнес: «Так-то будет лучше!» — И немедленно выпил.
Глава 43
Я расставлял вокруг бассейна складные стулья.
Некоторое время Крамли исподлобья наблюдал за мной, после чего произнес:
— А теперь — финал детективной истории Агаты Кристи! Пуаро устраивает у бассейна сходку всех подозреваемых. Я угадал?
— В самую точку.
— Поясни.
Я пояснил.
— Этот стул — для коллекционера старых газет с Маунт-Лоу.
— Он что — будет давать показания заочно?
— Да, заочно. Следующий стул — для Царицы Калифии, давно почившей вместе со своей хиромантией и френологическими шишками[501].
Я шел вдоль бассейна.
— Третий стул — отец Раттиган. Четвертый — киномеханик с горных вершин Китайского театра Граумана. Пятый — Дж. У. Брэдфорд, он же — Таллулла, он же — Гарбо, Свенсон и Кольбер. Шестой — профессор Квикли, он же — Скрудж, он же — Николас Никльби[502], он же — Ричард Третий. Седьмой стул — я. Восьмой — Констанция…
— Погоди-ка…
Крамли встал и прикрепил мне на рубашку свой полицейский значок.
— Мы тоже хотим, — сказал Фриц, — послушать очередную залепуху от Нэнси Дрю[503].
— Схорони-ка подальше свой монокуляр, — сказал Крамли.
Фриц схоронил.
— Ну что, стажер, начинаем?
Новоиспеченный стажер подошел к стульям.
— Итак, я — Раттиган, — сказал Крамли, — бегу под дождем с двумя Книгами мертвых. Кто-то уже умер, кто-то — вот-вот умрет…
Я выложил книжки на стеклянную столешницу и продолжил:
— На данный момент нам всем известно, что одну из книжек с покойниками послал в припадке ностальгического безумия Квикли. Он хотел напугать Констанцию — и ему это удалось. Далее… Констанция пускается в бегство от прошлого, от воспоминаний о своей стремительной, бурной и никчемной жизни.
