Рэй Брэдбери - Голливудские триллеры. Детективная трилогия
Я похолодел и в изнеможении прислонился к стене. Крамли отошел в сторону. А Бетти Келли схватила меня за локоть и зашептала свистящим шепотом прямо мне в ухо:
— Знаете, она приходила сюда — иногда даже по три раза на дню — и там, в исповедальне, сначала бормотала, а потом начинала биться в рыданиях… После ее ухода бедный отец Раттиган выглядел так, как будто его подстрелили… А она просто изводила его, сидела, пока он уже не валился с ног от голода. Он потом даже есть не мог — только глушил спиртное. Приходилось и одну ее там оставлять, чтобы прооралась… Я потом проверяла кабинку — ушла или нет. Так там запах гари оставался — как после удара молнии… Она все время кричала одно и то же.
— Что?
— Прямо в голос кричала: «Я убиваю их! И буду убивать, пока они все не передохнут! Помоги же мне убить их, благослови их души! Я их всех добью. Всех! Вон из моей жизни! Только так, только так, святой отец, я смогу очиститься! Помоги мне схоронить их так, чтобы они больше не вернулись! Помоги!» А он ей в ответ: «Сгинь! Прочь! Что ты от меня хочешь?!» — «Помоги мне от них избавиться, помолись за них, чтобы они не приходили ко мне! Обещай мне!» А он ей тогда крикнул: «Вон отсюда!!!» — И началось уже полное непотребство.
— Что?
— Она проорала ему: «Будь ты проклят, проклят, проклят! Проваливай в ад!» И так громко, что люди из церкви разбежались. И опять — рыдания. Святой отец у себя в кабинке сразу же замолчал — я думала, он просто в шоке. А потом я услышала ее шаги, в потемках. Подождала, думала, отец Раттиган скажет что-нибудь — но он все молчал. И тогда я решилась открыть дверь. Он был там. И он молчал, потому что был уже… мертвый…
По ее щекам полились слезы.
— Бедный святой отец, — сказала она. — Даже у меня от этих страшных слов чуть не остановилось сердце… А у него — действительно остановилось. Надо найти эту мерзавку. Пусть возьмет свои слова обратно, чтобы он мог жить дальше… Господи, что же это я говорю? Нет, он прямо как подкошенный там лежал — как будто она разом выкачала из него всю кровь. Вы ее знаете? Расскажите, расскажите ей, что она наделала… Ну, ладно. Ну, все — я все вам сказала, освободилась. Теперь вы сами думайте, как очиститься. Уж извините, что я на вас это выплеснула.
Я с тревогой взглянул на свой костюм, как будто ожидал увидеть на нем следы блевотины или помоев.
Крамли подошел к исповедальне, открыл обе двери и заглянул в темноту кабинок. Я со вздохом последовал за ним.
— Чувствуете этот запах? — спросила Бетти Келли. — Он до сих пор остался. Я сказала кардиналу, что надо сломать эту исповедальню, а потом сжечь.
Я еще раз принюхался и уловил легкие оттенки гари и огней Святого Эльма.
Крамли закрыл двери.
— Не поможет, — сказала Бетти Келли. — Она все равно еще здесь… Бедная, бедная его душа! Есть же поговорка — «устал до смерти», а он и правда — так сильно устал, что взял и умер. Два гроба рядом, Господи, спаси. Совсем я вас вымотала. Вид у вас прямо как у отца Раттигана…
— Не надо, пожалуйста, так говорить, — упавшим голосом попросил я.
— Ладно, не буду, — сказала она.
После этого Крамли заботливо, как инвалида, повел меня к выходу.
Глава 27
Я не мог ни спать, ни бодрствовать, ни писать, ни вообще — думать. В конце концов, от всей этой мешанины у меня вскипели мозги, и уже глубокой ночью я решил еще раз позвонить в Святую Вивиану.
Когда Бетти Келли все-таки подняла трубку, голос у нее был такой, как будто она только что вернулась из камеры пыток.
— Не могу… говорить!
— Одну минуту! — взмолился я. — Скажите, вы помните все, что она выкрикивала в исповедальне? Может быть, было еще что-нибудь… важное, существенное? Или странное?
— Да ничего такого… — сказала Бетти Келли. — Слова как слова. Хотя нет, погодите… Она еще все время повторяла: ты должен простить нас всех! Всех-всех! При этом в исповедальне никого, кроме нее, не было. А она говорила — всех нас. Вы слушаете?
— Слушаю, — очнулся я.
— Вам еще что-нибудь нужно?
— Пока нет.
И я повесил трубку.
— Всех нас… — прошептал я. — Простить всех нас!
Я позвонил Крамли.
— Можешь ничего не говорить… — проявил интуицию он. — Уснуть не получилось. Поэтому ты хочешь через час встретиться у Раттиган. Чтобы обыскать дом. Так?
— Ну да, небольшой дружеский налет…
— Налет, говоришь… И что, у тебя есть какая-то конкретная идея? Или просто шило в заднице?
— Просто здравый смысл.
— Засунь-ка его себе знаешь куда? — сказал Крамли и отключился.
— Кажется, с вами не хотят говорить? — обратился я к собственному отражению в зеркале.
— Это с тобой не хотят говорить, — ответило зеркало.
Глава 28
Зазвонил телефон. Я осторожно снял трубку — как будто она была из раскаленного металла.
— Это ты, Марсианин? — спросил голос на том конце провода.
— Генри! — заорал я.
— Да, это я, — сказал голос, — твой маленький цветной брат. Конечно, не такой зеленый, как ты, — и не из летающей тарелки. Извини, тупая шутка.
— И нисколечки… не тупая! — дрогнувшим голосом произнес я.
— Э, э! — осадил меня Генри. — Если ты там будешь распускать нюни, я отключаюсь.
— Не буду, — шмыгнул носом я. — Боже мой, Генри, как же я рад слышать твой голос!
— И много еще у тебя в закромах этих кисломолочных любезностей? Может быть, мне тоже сказать тебе что-нибудь учтивое? Я могу.
— Не надо, Генри. Я и так по уши в дерьме. Мэгги уехала на восток. Конечно, я здесь не один, а с Крамли, но…
— Можешь не продолжать, я понял. Срочно требуется слепой поводырь, который поможет тебе выбраться из кучи дерьма. Подожди минутку, сейчас достану платок… — Он шумно высморкался. — Ну, и когда тебе потребуется мой всевидящий нос?
— Вчера.
— Какая удача. А я как раз тут, неподалеку. В Голливуде, гужуюсь со всякой чернотой.
— Знаешь Китайский театр Граумана?
— Еще бы.
— Через сколько ты смог бы там быть?
— А через сколько тебе надо — тогда и буду. Встречаемся у Билла Робинсона[443] в ботинках для степа. Что — пойдем на кладбище?
— Типа того.
Я позвонил Крамли и сообщил о своих перемещениях. Сказал, что до Раттиган доеду чуть позже, но зато притащу с собой Генри.
— Слепой в поводырях у слепого, так-так, — сказал Крамли.
Глава 29
Он стоял точно там, где и обещал: в оттисках «неподражаемых» танцевальных туфель Билли Робинсона, когда-то сошедшего с негритянской галерки в центр парадной площади, чтобы тысячи белых проходили мимо и кланялись.
Стоял прямо и неподвижно — и только ноги в отпечатках Робинсона слегка притоптывали — как бы сами собой. Глаза прикрыты, рот — тоже, чтобы где-то там, внутри, наслаждаться картинами воображения.
Я встал прямо перед ним и сделал короткий выдох.
Рот Генри ожил.
— Ага! Риглис-гам — двойная мята — с нею жизнь вдвойне богата! Кто не верит — выйди вон! — Он со смехом взял меня за локти. — Да ты неплохо выглядишь, брат! Это я тебе не глядя говорю. А голос у тебя всегда был как у чуваков, которые на экране.
— Сказывается привычка нырять в кино с головой…
— Ну, дай же я тебя помну, братишка. Ага, чую, без пива тут не обошлось…
— Ты выглядишь просто шикарно, Генри.
— Мне самому всегда было интересно — как я выгляжу…
— Примерно так же, как Билл Робинсон бил степ.
— Кстати, я правильно попал в его туфли? Только не говори «нет»!
— Абсолютно точное попадание. Спасибо, что пришел, Генри.
— А как не прийти? Уже лет сто носа на кладбище не совал. Могилки уже по ночам снятся. А что здесь за кладбище, брат?
Я оглянулся на псевдовосточный фасад театра Граумана.
— Кладбище призраков. Я сам их так назвал, когда мне было лет шесть. Был в кино, прокрался за экран — и увидел всех этих черно-белых тварей изнутри. Представляешь, перед тобой огромный Фантом[444], который играет на органе, а потом сбрасывает маску и вырастает еще больше, во весь экран, и хочет убить тебя взглядом… И все это двигается прямо у тебя перед глазами — серое, полуразмытое… И ты знаешь, что эти актеры давно умерли… Что они — настоящие призраки. И они прямо рядом с тобой…
— И ты рассказал об этом своим предкам?
— Обижаешь.
— Благоразумный мальчик… Чем-то таким восточным потянуло. Мы уже у Граумана? Сразу чувствуется. Не какая-нибудь тебе дешевая забегаловка.
— Сюда. Давай подержу дверь.
— Э, да тут темнотища. Фонарик взял? Надо всегда ходить и размахивать фонариком, чтобы все думали, что ты крутой.
— Вот фонарь, Генри.
— Говоришь, призраки?
— Тридцать лет по четыре сеанса в день.
— Не надо придерживать меня за локоть. Я так чувствую себя беспомощным. А если упаду, лучше сразу пристрели!
