Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

О том, что «Вести» нет, воздержимся тужить:
Она своим друзьям жить долго приказала;
И «Вести» партия без «Вести» будет жить,—
Не скажут про нее, что без вести пропала.

Он рос так честен, так умен,
Он так радел о ме́ньших братьях,
Что был Россией задушен
В ее признательных объятьях.

Тебя уж нет!.. Рука твоя
Не подымается, чтоб херить, —
Но дух твой с нами, и нельзя
В его бессмертие не верить!..

Кто мог подумать!.. Наш успех
В нем выражался, и давно ли?..
А уж почил он в лоне тех,
Кто брали взятки и пороли!..

Я бескорыстного лица
Прошу у жизни современной.
Где ж ты, о деятель почтенный,
Без грубой примеси дельца?

О, наши прежние затеи!
О, волей грезившие дни!..
Хоть были и тогда лакеи,
Но под шитьем своей ливреи
По ней вздыхали и они!..

Всё в нем двусмысленно, неверно, непонятно,
С плодом сомнительным сравнен он может быть:
Посмотришь, повертишь, решишься раскусить,
И думаешь: а ну как выплюну обратно?

Вперед я двигаюсь без фальши;
Ползну, отмеряю, и — дальше.
Живу смиренно здесь внизу,
Но всё куда-нибудь ползу,
И доползти всегда в надежде —
Коль не раздавлен буду прежде.

Идет трагедия. Набрали без разбора
Актеров с улицы. Своих ролей никто
Вперед не вытвердил. Все смотрят на суфлера.
Суфлер или молчит, иль говорит не то.
По сцене мечется толпа в переполохе.
То невпопад кричит, то шепчет лицедей…
Довольно… Оттого душе не веселей,
Что драму мрачную играют скоморохи.

Он, честь дворянскую ногами попирая,
Сам родом дворянин по прихоти судьбы,
В ворота ломится потерянного рая,
Где грезятся ему и розги, и рабы.

Все тайны — наголо! Все души — нараспашку!..
Так люди не были правдивы никогда.
Но можно маску снять; зачем снимать рубашку?
Пусть лицемерья нет; зачем же нет стыда?
Что ж! Просто ль их теснят приличные одежды?
Иль представляются им выше, наконец,
Гонитель знания — стыдливого невежды,
И робкого льстеца — отъявленный подлец?

Друзьям бесстыдным лжи — свет правды
                                                      ненавистен.
И вот они на мысль, искательницу истин,
Хотели б наложить молчания печать,
И с повелением — безропотно молчать!

Чернить особенно людей он честных хочет.
Блудница трезвая, однако, не порочит
Нахально женщину за то лишь, что она —
И мать хорошая, и честная жена.
Вот только где теперь встречаются примеры,
Как и в бесстыдности блюдется чувство меры.

Для творческих идей дух времени — препона;
От лучших замыслов получится урод.
Из мрамора резцом ваяют Аполлона,
Но разве вылепишь его из нечистот?

Он, с политической и с нравственной сторон
Вникая в нашу жизнь, легко с задачей сладил.
То сердцем, то умом в своей газете он,
                   Всего касаясь, всё загадил.

Увы! Праматерь наша Ева
Грех даром на душу взяла,
Дав и ему в наследство древо
Познания добра и зла.
Порукой в том — его газета
И в ней плоды его пера:
Он распознать ни тьмы от света,
Ни зла не может от добра.

Служитель слова, я невольный чую страх
При мысли о иных в печати властных барах;
Всё грезится, что червь господствует в садах,
Что крыса властвует в амбарах.

Порой мягчит он голос свой,
Тупою злобой не пугая…
Напрасно! зверя дикий вой
Эффектней речи попугая.

Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как резвятся вокруг него ребята,
И думает себе: «О милые зверята,
Какие, выросши, вы будете скоты!»

Какой я, Машенька, поэт?
Я нечто вроде певчей птицы.
Поэта мир — весь божий свет;
А русской музе тракту нет,
Везде заставы да границы.

И птице волю дал творец
Свободно петь на каждой ветке;
Я ж, верноподданный певец,
Свищу, как твой ручной скворец,
Народный гимн в цензурной клетке.

Приличней похвалы нельзя ему сказать:
Мать дочери велит статьи его читать.

Чтоб в музыке упрочиться,
            О юный неофит,
Не так пиши, как хочется,
           А как Серов велит.

Ниспослан некий вождь на пишущую братью,
Быв губернатором немного лет в Орле…
Актера я знавал… Он тоже был Варле…
Но управлять ему не довелось печатью.

Петр Первый не любил попов. Построив Питер,
                    Он патриарха сократил…
Чрез двести лет ему Кустодиев-пресвитер
                   Своею речью всё отмстил.

Напрасно молоком лечиться ты желаешь,
                  Поверь, леченье нелегко.
Покуда ты себе питье приготовляешь,
От взгляда твоего прокиснет молоко.

             «Жизнь пережить — не поле перейти!»
Да, правда: жизнь скучна, и каждый день скучнее;
Но грустно до того сознания дойти,
Что поле перейти мне все-таки труднее!

Т<имаше>в мне ni froid, hi chaud[96].
Я в ум его не верю слепо:
Он, правда, лепит хорошо,
Но министерствует нелепо.

Знать, в господнем гневе
Суждено быть тако:
В Петербурге — Плеве,
А в Москве — Плевако!

Взглянув на этот отощавший профиль,
            Ты можешь с гордостью сказать:
«Недаром я водил его гулять
И отнимал за завтраком картофель».