Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Пускай Фома себе бранится,
Мне на Фому грешно сердиться;
И бестолков, и вял, и глуп,
Он, как тупая бритва, туп,
А хочет Вяземским остриться.

Историк честный и правдивый,
Рассказчик умный и игривый,
Семевский кажется пустым
Дворянам нашим столбовым.
Об нем судили и рядили
И, что он пуст, — гурьбой решили.
Не оскверню я ложью уст:
Сказать стыжусь — Семевский пуст,
Но, как мне слов важнее дело,
Скажу торжественно и смело:
Что пуст не он — дворянский суд,—
Наш пуст великолукский люд.

Печатай ты на нас какие хочешь бредни,
Изнеженный пискун и мадригальный шут:
                         Лежачего не бьют!
Вот наш тебе ответ и первый и последний!

Тебе поверю я на слово:
«Ничто не ново под луной!»
Да ведь и то ничуть не ново,
Что ты марака записной.

В ненастный год литературный
Его родили сырость, гниль;
Он дождевик карикатурный:
Снаружи — бел, внутри он — пыль.
Талантов в славе — он угодник;
Временщиков — он низкий раб.
Невежда, просвещенья модник,
Душонкой подл, умишком слаб.
Достоинств цеховой ругатель,
В Москве известный медным лбом;
Его хвалы — дрожит писатель;
Его хула — на честь диплом.
В нем дарованья не бывало,
Он не учился ничему;
Нахальства много, толку мало,
А учит он других всему.
Портрет готов; еще два слова:
Смотри, раек, смотри, партер!
Долготерпения людского
Он вам загадка и пример.

Притеснил мою свободу
Кривоногий штабс-солдат:
В угождение уроду
Я отправлен в каземат.
И мечтает блинник сальный
В черном сердце подлеца
Скрыть под лапою нахальной
Имя вольного певца.
Но едва ль придется шуту
Отыграться без стыда:
Я — под спудом на минуту,
Он — в болоте навсегда.

          О толстый муж, и поздно ты и рано
С чахоточной женой сидишь за фортепьяно,
И царствует тогда и смех и тишина…
        О толстый муж! О тонкая жена!
Приходит мне на мысль известная картина:
Танцующий медведь с наряженной козой…
О, если б кто-нибудь увидел господина,
Которого теперь я вижу пред собой,
То, верно бы, сказал: премудрая природа,
Ты часто велика, но часто и смешна!
Простите мне, но вы — два страшные урода,
          О толстый муж! О тонкая жена!

Как бюст Венеры, ты прекрасна;
Но, без души и без огня,
Как хладный мрамор, для меня
Ты, к сожаленью, не опасна.
Ты рождена, чтобы служить
В лукавой свите Купидона, —
Но прежде должно оживить
Тебя резцом Пигмалиона.

Берег сокровище! Но льзя ли сберечи,
Когда от оного у всех висят ключи?

                Что, ежели судьбина злая
        Царем нам даст скотину Николая?
Что сделаем тогда? Что сделали с Берри…
                Ну, черт его дери.

«Собака лает — ветер носит»;
Страницы белые поносит
Наш фантастический барон:
Тупой остряк, зоил жестокой,
Ужели тем он так глубоко
В страницах этих огорчен,
Что в белизне их лиходейской
Нашел не то, чем для лакейской
Он сам, журнальный наш Ферсит,
Базарной публики вития,
Свои страницы заказные,
Немолчно каркая, чернит!..

Не для большого ты числа,
А ради дружбы выходила;
Где колыбель твоя была,
              Там и могила.

Под указкой школьных правил,
Мой продажный самохвал,
Ты стихи мои исправил,
Помещая в свой журнал.
Не пришла ж догадка эта
Наглой мудрости твоей,
Что при факеле поэта
Твой огарок без лучей!

С поправкою своей мои стихи ты тиснул,
Я басенкой за труд вознагражу тебя:
Рабочий вол коня случайно грязью вспрыснул;
Достоинство свое сознательно любя,
Не вспыхнул гневный конь порывом безрасчетным
И даже сталью ног волу не погрозил,
Но, чтоб не встретиться с запачканным животным,
                  С его дороги своротил.

Нет, нет, торгаш литературный,
Обманом слова не купить;
Ты мог ученостью мишурной
Свой грош ума позолотить,
Но не нужна уловка эта,
Она к добру не поведет,
Ведь с рук поддельная монета
Теперь и ночью не сойдет.

В статье, облитой желчным потом,
Со злости промах дал зоил:
Тебя сравнил он с Дон-Кихотом,
Себя он с мельницей сравнил,
Машиной хитрой, но бездушной,
Толчку стороннему послушной,
Но в споре честном, где должно
Стремленье честное быть видно,
Сражаться с мельницей смешно,
А мельницей вертеться — стыдно!

Когда Парис увез жену у Менелая,
Ему потеря в ней была не так большая,
Беда ль, что вспыхнула Троянская война,—
Гомера Греции дала зато она,
Но горе всё для нас — зачем теперь на сцену
Поставили в пример «Прекрасную Елену»!

Как гусь, подбитый на лету,
Влачится стих его без крылий;
По напряженному лицу
Текут следы его усилий.
Вот после муки голова
Стихами тяжко разродилась:
В них рифма рифме удивилась
И шумно стреснулись слова.
Не в светлых снах воображенья
Его поэзия живет;
Не в них он ловит те виденья,
Что в звуках нам передает;
Но в душной кузнице терпенья,
Стихом как молотом стуча,
Кует он с дюжего плеча
Свои чугунные творенья.

Вменяешь в грех ты мне мой темный стих,
Прозрачных мне не надобно твоих:
Ты нищего ручья видал ли жижу?
Видал насквозь, как я весь стих твой вижу?
Бывал ли ты хоть на реке Десне?
Открой же мне: что у нее на дне?
Вменяешь в грех ты мне нечистый стих,
Пречистых мне не надобно твоих:
Вот чистая водица ключевая,
Вот Алеатико бурда густая!
Что ж? выбирай, возьми любой стакан:
Ты за воду… Зато не будешь пьян.