Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Мудрец Гораций воспевал
Свою посредственность златую:
Он в ней и мудрость полагал
И к счастию стезю прямую.
С тех пор наш изменился свет,
И как сознаться в том ни больно:
Златой посредственности нет,
Людей посредственных довольно.

Лоб не краснеющий, хоть есть с чего краснеть,
Нахальство языка и зычность медной груди,
            Вот часто всё, что надобно иметь,
            Чтобы попасть в передовые люди.

Вопрос искусства для искусства
Давно изношенный вопрос;
Другие взгляды, мненья, чувства
Дух современный в жизнь занес.
Теперь черед другим вопросам,
И, от искусства отрешась,
Доносом из любви к доносам
Литература занялась.

«Скажите: отчего иной так в душу вьется,
Так рвется угодить; а будь беда с тобой,
Не жди ты от него услуги никакой?»
— «Где тонко, там и рвется».

           Природы странною игрой
           В нем двух начал раздор открытый:
Как может быть он человек пустой
           И вместе с тем дурак набитый?

Недаром наш должник слывет и краснобаем:
На россказни он щедр, но туг на чистоган;
Он за́ словом в карман не ходит — это знаем,—
Но рад за де́ньгами ходить в чужой карман.

Приятель мой, к тому ж рифмач, стихов тетрадью
Душил меня с утра, как полновесной кладью;
Раз занял сто рублей он на́ день — и пропал.
Хороший дал процент мне малый капитал!

Неглупо сказано: пожалуй, я Брызгалов,
В кафтане бархатном, при пудре, в парике;
Спасибо, что хоть трость осталася в руке,
                    Есть оборона от нахалов.

Грех их преследовать упреком или свистом;
На нет — нет и суда: плод даст ли пустоцвет?
                    Ума в них нет, души в них нет,
       Тут поневоле будешь нигилистом.

Своим пером тупым и бурным
Белинский, как девятый вал,
Искандером литературным
Во время оно бушевал.
Теперь за ним с огнем воинским
Искандер сам на бой предстал
И политическим Белинским
Рассудок ломит наповал.

Скользя налево и направо,
И педагог, и демагог,
Она гоняется за славой
На паре арлекинских ног.

Ей и в ученые святыни
И в клубы черни вход легок:
Одна нога одета в синий,
Другая в красненький чулок.

Он общим мненьем был разбит на обе корки
И стал с тех пор важней и более надут —
Знать, держится и он народной поговорки:
               «За битого — небитых двух дают».

Как ни хвали его усердный круг друзей,
         Плохой поэт был их покойник;
         А если он и соловей,
         То разве соловей-разбойник.

Вот как, прочтя его «Записки»,
О сочинителе сужу:
Был генерал он всероссийский,
Но был ли русским? Не скажу.

Гостей мы угостили плотно
И плотно доказали им,
Что говорим словоохотно
И плотно пьем мы и едим.
Славяне могут, взяв с нас слепок,
Вписать в дорожный свой дневник:
Желудок русских очень крепок,
А вдвое крепче их язык.

Географический вопрос решите ж, братцы!
Наука ждет — куда себя определим:
Мы сердимся, когда нам скажут: «Азиатцы!»
Быть европейцами мы сами не хотим.

Идти своим путем свободно,
Так жить, как просится душа,—
Всё это очень благородно,
Но в этом мало барыша.

Предаться хочешь ли покою
И не иметь с людьми возни?
Как можно меньше будь собою,
А будь, чем быть велят они.

Журнал он держит монтаньярский,
В газете ж истый патриот;
Там Мирабо, а здесь Пожарский…
Не там, так здесь свое возьмет.

Наш журналист себе промыслил попугая,
Он доморощенный, птенец родного края,
Он врет не зная что, как попугаи врут,
Но от заморского туземца отличая,
Его не Попынькой, а Пыпинькой зовут.

Талант он свой зарыл в «Дворянское гнездо»,
С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,
И падший сей талант томится приживалкой
У спадшей с голоса певицы Виардо.

Всех повестей его герои плоховаты,
И очень не умны, и очень скучноваты.
Всё это оттого и всё несчастье в том,
Что он не знает свет, что он с своим пером
Сидит пред зеркалом и каждому герою
Дает нам образ свой, любуясь сам собою,
Что, как про белого бычка идет рассказ,
Рассказывать себя брался он уж не раз,
А потому в его портретной галерее
Герой герою вслед бесцветней и пустее.

              Тупые колкости твои
              Приемлю я незлобным сердцем.
Я князь Коврижкин, так, но, что ни говори,
              Я для тебя коврижка с перцем.

В две удали, и в два пера, и в две руки
В наемной должности журнальных тарабаров,
На Стасюлевича вранья поставщики,
Свое и Пыпин врет, свое и Костомаров.
Один про старое дичь новую несет;
Другой, новейших дней историк, в каждой книжке,
Лиц исторических мазилка, понаслышке
Ложь сплетней площадных за правду выдает.

Россию древнюю опустошает он:
Новейший сей Плутарх в ожесточенье рьяном
По русским хроникам проходит Тамерланом
И предает огню наш русский пантеон
Под гневною грозой озлобленных ударов.
На пепле нам родном, на груде славных тел
Что ж остается нам и кто ж тут уцелел?
Утешьтесь: жив еще курилка Костомаров.