Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

В две удали, и в два пера, и в две руки
В наемной должности журнальных тарабаров,
На Стасюлевича вранья поставщики,
Свое и Пыпин врет, свое и Костомаров.
Один про старое дичь новую несет;
Другой, новейших дней историк, в каждой книжке,
Лиц исторических мазилка, понаслышке
Ложь сплетней площадных за правду выдает.

Россию древнюю опустошает он:
Новейший сей Плутарх в ожесточенье рьяном
По русским хроникам проходит Тамерланом
И предает огню наш русский пантеон
Под гневною грозой озлобленных ударов.
На пепле нам родном, на груде славных тел
Что ж остается нам и кто ж тут уцелел?
Утешьтесь: жив еще курилка Костомаров.

Художник Бурнашев — не Пыпин ли второй?
Их колорит один, кисть та же и манера,
Но только Бурнашев есть Пыпин мелочной,
А Пыпин — Бурнашев огромного размера.

Заштатный уж давно какой-то сивый мерин[63]
В журнальной упряжи опять являться стал,
Но вскоре все нашли, что он в езде так скверен,
Что на солому вновь в конюшню он попал.
Он ржанием своим Бартенева пленяет,
Дай прокачусь на нем, Бартенев порешил,
В архивный свой рыдван он клячу запрягает
И думает, что в ход он рысака пустил.

                 Орангутанг ли наш Адам?
                 От обезьян идем ли мы?
                 Такой вопрос решать не нам:
                 Решат ученые умы.
                 В науке неуч и профан,
                 Спрошу: не больше ль правды в том,
                 Что вовсе не от обезьян,
                 А в обезьяны мы идем?
Ученье новое для нас не без изъяна:
Я сам смущаюсь им, как ни упрям мой нрав.
Посмотришь на иных, и скажешь: Дарвин прав;
Праматерь их и впрямь должна быть обезьяна!

Мы можем комика с победою поздравить,
        Вся публика в восторге от него.
«А сколько дураков потребно для того,
                    Чтоб публику составить?»

Разнесся слух про новую потерю:
Из сплетников еще нет одного.
Что умер он, я тем охотней верю,
Что эту весть узнал не от него.

Гора рождает мышь — известно нам давно,
Но гору мышь родит — вот это мудрено,
                                        Хоть и сбылось.
               Идем, подобно божьей каре,
Россию и за ней Европу всю поджечь,
         Затем чтобы Аксаков на пожаре
Славянофильское яичко мог испечь.

Де Пуле, Де Пуле
На журнальный базар
Носит в пестром куле
Свой домашний товар,
Слышен крик, слышен клич:
Des poulets! Des poulets![64]
A разнюхай — в куле
Всё протухлая дичь.

Всех образчиков, всех красок
Он живой лоскутный ряд:
Нет лица, но много масок,
Всюду взятых напрокат.

Либерал, чинов поклонник,
Чресполосная душа,
С правыми он их сторонник,
С левым — он и сам левша.

В трех строках его вся повесть:
И торгаш, и арлекин,
На вес продает он совесть,
Убежденья — на аршин.

Она — прекрасная минувших дней медаль.
Довольно б, кажется, с нее и славы этой;
Но ей на старости проказ сердечных жаль
И хочется быть вновь ходячею монетой.

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,
Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит;
Мера простая сия всё портит, по мнению Клита,
Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.
Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

Вот Виля — он любовью дышит,
              Он песни пишет зло,
Как Геркулес, сатиры пишет,
             Влюблен, как Буало.

Арист нам обещал трагедию такую,
Что все от жалости в театре заревут;
Что слезы зрителей рекою потекут.
              Мы ждали драму золотую.
И что же? Дождались — и нечего сказать,
Достоинству ее нельзя убавить весу,
Ну, право, удалось Аристу написать
                           Прежалкую пиесу.

Супругою твоей я так пленился,
Что если б три в удел достались мне,
Подобные во всем твоей жене,
То даром двух я б отдал сатане,
Чтоб третью лишь принять он согласился.

                   Бывало, прежних лет герой,
Окончив славну брань с противной стороной,
Повесит меч войны средь отческия кущи;
А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой,
                             Повесил уши.

                    «Ах! боже мой, какую
                     Я слышал весть смешную:
Разумник получил ведь ленту голубую».
               — «Бог с ним! Я недруг никому:
Дай бог и царствие небесное ему».

«Что ж нового?» — «Ей-богу, ничего».
— «Эй, не хитри: ты, верно, что-то знаешь.
Не стыдно ли, от друга своего,
Как от врага, ты вечно всё скрываешь.
Иль ты сердит: помилуй, брат, за что?
Не будь упрям: скажи ты мне хоть слово…»
— «Ох! отвяжись, я знаю только то,
Что ты дурак, да это уж не ново».

Покойник Клит в раю не будет:
Творил он тяжкие грехи.
Пусть бог дела его забудет,
Как свет забыл его стихи!

Пожарский, Минин, Гермоген,
Или Спасенная Россия.
Слог дурен, темен, напыщен —
И тяжки словеса пустые.

Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков;
Уму есть тройка супостатов —
Шишков наш, Шаховской, Шихматов.
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!