Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

                     «Беда нам! — говорит Арист.—
Бывало, оду как напишешь в целый лист,
                             И все ее читают;
А ныне од таких совсем не понимают,
                             Хоть в них и до небес пари».
Так что ж? У нас теперь другая есть ухватка:
В шараде то же всё, что в оде, говори, —
        Пусть не поймут — да это ведь загадка.

Для славы ты здоровья не жалеешь,
Но берегись, недолго до греха:
Над рифмою ты целый день потеешь,
А там как раз прозябнешь от стиха.

Сбираясь в путь, глупец почетной
(Не знаю где, у нас иль нет)
Кричал в беседе доброхотной,
Что бросит тысяч сто охотно
С тем, чтоб узнать людей и свет.
«И поделом! Но мой совет,
Не сетуя о лишней трате, —
Критон невинно отвечал, —
Еще придать сто тысяч кстати
На то, чтоб свет вас не узнал».

Несчастный муж! Он, право, жалок мне!
Ревнивый бес его вконец доедет;
Кто невзначай подступит ли к жене,
Он на́ иглах, дрожит, бледнеет, бредит;
Она ль за дверь, он в новых попыхах:
Встает, бежит, взор пышет, дыбом волос!
Спокойся, брат, услышь рассудка голос, —
И без того ты будешь в дураках!

Благословенный плод проклятого терпенья
За цену сходную он отдает в печать;
Но к большей верности зачем не досказать:
За цену, сходную с достоинством творенья.

N.N., вертлявый по природе,
Модницкий, глядя по погоде,
То ходит в красном колпаке,
То в рясах, в черном клобуке.
Когда безбожье было в моде,
Он был безбожья хвастуном,
Теперь в прихожей и в приходе
Он щеголяет ханжество́м.

Кутейкин, в рясах и с скуфьею,
Храм знаний обратил в приход,
И в нем копеечной свечою
Он просвещает наш народ.

С эфирных стран огонь похитив смело,
Япетов сын двуногих сотворил
И женский пол с мужским в едино тело
Назло богам и нам на радость слил;
Но гневный Зевс по своенравной власти,
Разбив сосуд, раскинул на две части!
Вот отчего в поре мятежных лет
Пылаем мы сойтись с своей двойчаткой.
«Здесь! здесь она!» — сон часто шепчет сладкой,
А наяву мы познаем, что нет!

Как сходен сей портрет. В нем жизнь и пламень чувства,
Он дышит, кажется, он мыслит, он глядит.
                    Одна беда — не говорит.
Как счастливо, что есть граница для искусства!

В портрете сем блестит искусства превосходство:
Вот все его черты, его улыбка, вид;
             Ну, только что не говорит,
                           И тем живее сходство!

Ты говоришь, что мучусь над стихом,
Что не пишу его, а сочиняю.
В твоих стихах труда не примечаю,
Но их зато читаю я с трудом.

                    Критон, услужливый в душе,
В комедии своей из трех два акта сбавил.
          Конечно, он и зритель в барыше,
          Но как-то всё он лишний акт оставил.

За Клима духовник наш адом,
Девице бедной, мне грозит;
Но ближних он любить велит,
А Клим — живет со мною рядом.

           Красавица она, я знаю, и поэт!
                       Но если разбираешь строго,
То видишь, что в ее твореньях красок нет,
                        А на лице их слишком много.

«Труды ума ты моего исчисли,
Прилежных лет благословенный плод!
И всё свое, все собственные мысли,
Везде свой слог, везде свой оборот!»
— «Всё так! Но, друг, убытчишься некстати,
Не по казне твоей такой расход.
Чтоб ты и твой читатель был богатей,
Ты на чужой живи отныне счет».

           В жару холодного витийства
Ты присудил к костру шутливые стишки.
Быть так! Твои ж умрут не от чужой руки,
                           Но от самоубийства.

Когда Красовского отпряли парки годы,
Того Красовского, который в жизни сам
Был паркою ума, и мыслей, и свободы,
Побрел он на покой к Нелепости во храм.
«Кто ты? — кричат ему привратники святыни. —
Яви, чем заслужил признательность богини?
Твой чин? Твой формуляр? Занятья?
                                                         Мастерство?»
— «Я при Голицыне был цензор», — молвил он.
И вдруг пред ним чета кладет земной поклон,
               И двери растворились сами!

      Жужжащий враль, едва заметный слуху,
Ты хочешь выслужить удар моей руки?
Но знай! На ястребов охотятся стрелки.
                А сам скажи: как целить в муху?

Цып! цып! сердитые малютки!
Вам злиться, право, не под стать.
Скажите: стоило ль из шутки
Вам страшный писк такой поднять?
Напрасна ваших сил утрата!
И так со смехом все глядят,
Как раздраженные цыплята
Распетушились невпопад!

Вы дети, хоть в школярных латах,
И век останетесь детьми;
Один из вас — старик в ребятах,
Другой — дитя между людьми.
Свое ж незлобие сердечно
И Феба — грех тут путать вам,
Но дети дети вы, конечно,
Незлобьем детских эпиграмм.

                  Клеврет журнальный, аноним,
Помощник презренный ничтожного бессилья,
Хвалю тебя за то, что под враньем твоим
                  Утаена твоя фамилья.
С бесстыдством страх стыда желая согласить,
                 Ты доказал, вдвойне кривнув душою,
Что если рад себя бесчестить под рукою,
То именем своим умеешь дорожить.

Михаил Дмитриев! Теперь ты вовсе чист:
Клеврет твой — Писарев и Каченовский — барин,
           А похвалой тебе позорный лист
           Скрепил Фаддей Булгарин.

            Ты прав! Равны у нас движенья;
При виде низкого и злого дурака
У каждого с сердцов подъемлется рука
           И опускается с презренья.

Булгарин, убедясь, что брань его не жалит,
Переменил теперь и тактику и речь:
                          Чтоб Грибоедова упечь,
Он Грибоедова в своем журнале хвалит.
Врагов своих не мог он фонарем прижечь,
То хоть надеется, что, подслужась, обсалит.