Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

В твоих торжественных, высокопарных,
              Похвальных одах, благодарных
              Не блески в мраке зрю, не день,
              Не звуки слышу громовые;
              Текут потоки потовые
              И от гремушек дребедень.

«Как ты Коварного решился освистать?» —
Сказал дьяку так дьяк, быв хитрый сам пролаза.
«Наш долг, — тот отвечал, — себя здесь защищать:
И ворон ворону не выколет ведь глаза».

Трубит Тромпетин, как в тромпету,
Трубы звук вторит холм и дол;
По колет, как Булавкин в мету,
Кому слышна булавки боль?
Блистали царствы — царств тех нету;
Пинда́р в стихах своих живет.
Толпой толпятся мошки к свету;
Но дунет ветр — и мошек нет.

В одежде красной был в год прошлый сей журнал,
И просвещение нам суриком блистало.
Но ныне голубым он стал:
Неужель нам вранье приятнее в нем стало?

О как велик На-поле-он!
Он хитр, и быстр, и тверд во брани;
Но дрогнул, как простер лишь длани
К нему с штыком Бог-рати-он.

В огневице француз ужасны терпит муки,
Бросается на всех, кусает и грызет:
Гишпанские ему прикладывают мухи.
Не знаю, при́дет ли он в разум или нет.

В угодность наконец общественному взгляду
Багрим к тебе предстал татарских мурз с гудком;
Но с вздохом признаюсь: в нем очень мало ладу;
И то уже порок: я смел блистать умом.

Эзоп, Хемницера зря, Дмитрева, Крылова,
Последнему сказал: «Ты колок и умен»;
Второму: «Ты хорош для модных, нежных жен»;
С усмешкой первому сжал руку — и ни слова.

Как не завидовать толь сильному жрецу,
Который подает всему законы миру?

Чтоб я завидовал преподлому льстецу,
Служащему без чувств и без ума кумиру?

Хула Юпитеру! Се облаки[46], се гром!

Бессмертный и на смерть дух прямо зрит лицом.

Во гневе, с бешеной, отчаянной душой,
Сократова жена на сих мостках топилась.
Не смогши он унять, уж шел в слезах домой,
Она тихохонько на ложе возвратилась.

Рассказчик-брадобрей, брить короля сбираясь,
В восторге возгласил: «О! Как дерзну, касаясь,
Снять с царского лица брады сребристый куст?»
Монарх ему в ответ: «Не отверзая уст».

«Не правда ль, что я в сей трагедии прекрасен,
И ты не освистал, быв с публикой согласен?» —
Вольтер с улыбкой злой Пирона вопрошал.
Пирон в ответ: «Мне как свистать, когда зевал?»

Расчетисто ведешь ты дом, хозяйка, твой:
Скончался муженек — в запасе есть другой.

Бог редко, чудеса творя,
Подобных в свет мужей являет;
Создав Великого Петра,
            Поныне отдыхает.

       Недавно вздумалось Героду
                  В две стро́фы сделать оду.
                  И только лишь о том
                  Герод наш суетится,
Чтобы своим ее наполнить всю умом.
                  Посетуйте о нем:
                  Бедняжка разорится.

Не грубостью своей меня ты огорчаешь,
Но ласки, Стиховраль, несносны мне твои.
За что меня в твое семейство ты вмещаешь?
Ну, пусть я и урод, да не твоей семьи.

                Напрасно Стихобред сказал,
Что братом уж давно осла я почитал.
                      Я, право, побожуся,
              Что в жизнь осла я не видал,
                     А в правде сей пошлюся
             На Стихобреда самого:
Пускай он скажет сам, где видел я его.

Никто не мог узнать из целого партера,
Кто в «Сганареве» смел так осрамить Мольера.
                Но общий и согласный свист
                Всем показал, что то Капнист.

Капниста я прочел и сердцем сокрушился:
                Зачем читать учился.

                        Любезну Антигону,
Которой прелестьми нас Озеров пленил,
           Капнист, чтоб угодить Креону,
           В трагедии своей — убил!

                Сколь горька участь Антигоны!
                Давно убил ее Креон;
А к похоронам вновь Капнист со всех сторон
                      Накликал миллионы
               И псов привратных и ворон.

             Все в виде колеса —
             Земля и небеса —
                      Кружатся;
Чему же многие дивятся,
            Что на шару земном
Кой-что становится вверх дном?

            Вельможа! ведай, что не тот
Лишь благороден впрямь, кто ро́жден дворянином:
Ведь благороден всяк, кто только не урод;
Благой душой — благий ты докажи свой род;
           Иной бесчинен — с знатным чином.

                                     «Ты под ручной заклад
                                       Ссужаешь, милый сват,
                                        Друзей твоих деньгами,—
Возьми жену мою, а дай мне сто рублей.
Я в срок, как водится меж добрыми друзьями,
                   Тебе их заплачу, ей-ей,
И неустойкой ты меня не опорочишь».
                 — «Нет, братец! — отвечает друг. —
                     Ну, если да просрочишь,
Как сбыть ручной заклад твой с рук?»

Пред дверью гробовой зачем дрожишь, пришлец?
                    Всё в мире кругло, как венец;
                    Ступай же, не страшись нимало:
                            Творец —
                                                 Всему начало,
                    С началом съединен конец.

Все хвалят искренность; всяк говорит: «Будь прям»,—
                  А скажешь правду — по зубам.
                 Что ж делать? — Возносить моленье:
«О боже! положи устам моим храненье!»

Союз сердец, в любви до исступленья страстный,
              Бывает в браке пренесчастный;
              Супругов видел я таких:
Казалося, восторг им был стихией сладкой,
             Но пламенна горячка их
             Окончилася — лихорадкой.

Дай другу; а взаймы когда его ссужаешь —
                    На должника меняешь.

Чтоб быть ученым, пропотел
Иной охотой долго в школе:
Как врач Мольеров Сганарел,
Я стал ученым — поневоле.

             Любились Федька с Феклой
Так жарко, как никто друг друга не любил:
Женились; год прошел. «Поп врет, не в аде пекло»,—
            Наш Федька всем твердил.

               Чем черт не шутит? Дама там
               По райским золотым ключам
                          К святым отцам Причлася:
                          Другая, Феникс из старух,
               Новейших академий двух
               Тут президентом нареклася;
               Жан д’Арк фельдмаршалом была
               И на престол царя взвела;
Там царство женское, победами их громки,
               Установили амазонки;
               А сколько было в свете жен,
               На мужниных сидевших тронах!
Так чудно ль, что женой Клим в юбку наряжен,
А Климиха в его гуляет панталонах?

Несносней гордеца творенья в свете нет,
               Павлин прямой его портрет:
Высокий рост, на лбу уборная эгрета,
               Златосапфирна грудь, хребет;
От солнечных лучей пременчивого цвета
                              Блистающий убор
И радужный хвоста пленит тебя узор;
                              Но загляни, откуда
Выходят перья те, кругами изумруда,
Отливом яхонта прельщающие взор?
               Послушай, как певец хрыпучий
                            На грубый лад скрипучий
               Воронью арию поет,
И скажешь: гордеца несносней твари нет.

Пороков строгою ты казнью не исправишь,—
                              Надзором их убавишь.
                              Но легче во сто раз
               Сыскать хорошую дубину,
               Французску даже гильотину,
               Чем пару беспристрастных глаз.

«Мне не дали креста: его не заслужил»,—
                          Достойный говорил.
«Так, хорошо. А нам зачем же отказали?» —
              Незаслужившие кричали.

«Досадно, у меня по сию пору Анна
               На шее не висит»,—
               Один старик ворчит.
               «Твоя печаль мне странна,
               Я истинно дивлюсь,—
Молодчик отвечал. — На шею сами Анны,
               И бриллиантами убранны,
Повисли мне: от них, ей-ей, не отобьюсь!»

                  Зачем в России нет судей,
Хотя сословия их сами избирают? —
                  Затем, что ложь секретарей
                          Они лишь исправляют.

            Разбойника, что жизнь свою
В сем часто ремесле и смерти подвергает,
                         Закон кнутом карает.
Да чем же будем сечь разбойника-судью?