Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Ты хулишь, если что достойно зришь хвалы,
Но хвалишь, если что достойно зришь хулы.

Восплачь, Чулков! Твое вчерашне представленье
У зрителей ввело тебя во омерзенье.
О смерти Трувора ты очень гнусно выл;
Достоин твоего герой сей плача был.
Игранием твоим покойник остыдился.
Но более его псаломщик осрамился.

Под кучкой сей зарыт пречестный человек;
Он обществу служил во весь свой долгий век,
От зависти самой имел похвал венец
И украшением природы почитался;
                                             Но наконец,
За все свои труды, от голода скончался.

В гробнице сей лежит преславнейший купец,
И вот каких он был товаров продавец:
Не рыб и не скотов, не птиц и не зверей;
Да что ж он продавал? Людей.

Когда смеются мне, что я рога ношу,
И я смеюся сам: рогатых поношу;
Но те, у коих лоб тягчат рога простые,
Те правда что смешны; а я ношу златые.

Наукой ум на то печемся мы питать,
Из глупого скота чтоб человеком стать;
А ты на то провел в ней юные дни века,
Чтоб сделаться тебе скотом из человека.

Что разным мудростям ты десять лет учился,
                                 То знает всяк;
Да всякий и о том теперь уж известился,
Что ныне ты, мой друг, ученый стал дурак.

Негодный лицемер, скрыв яд в душе своей,
Обманывает век и бога и людей
И мнит, что бог ему все плутни отпускает
За то, что всякий день он церкви посещает.

Ты скупостью меня моею попрекаешь,
И обществу ее ты вредною считаешь.
А я так мню не так: от денег страждет свет;
Так я, скрывая их, людей лишаю бед.

Неверностью меня не можешь ты винить;
Кого любила я, тот в той поднесь судьбине:
Богатству твоему клялась я верной быть.
Его любила я, его люблю и ныне.

Что прежде был порок под именем обман,
Тому политики теперь титул уж дан,
И добродетелью то ныне свет сей числит,
Когда кто говорит не то, что в сердце мыслит.

Надменного в сей день увидел я вельможу,
Кой преклонить свою за тяжесть ставит рожу.
Я кланялся ему, он не нагнулся мне.
Конечно, у него сел чирей на спине.

                  О Клим! Дела твои велики!
Но кто хвалил тебя? Родня и две заики.

Терентий здесь живет Облаевич Цербер,
Который обругал подьячих выше мер,
Кощунствовать своим «Опекуном» стремился,
Отважился, дерзнул, зевнул и подавился;
Хулил он, наконец, дела почтенна мужа,
Чтоб сей из моря стал ему подобна лужа.

Не будучи орлом, Сорока здесь довольна,
Щекочет и кричит: чики-чики-чики,
В дубраве будто сей все птицы — дураки.
Но мужество орла Диана почитает,
И весь пернатый свет его заслуги знает.
Сорока ж завсегда сорокою слывет,
И что Сорока врет, то всё сорочий бред.

Бодряга капитан под камнем сим лежит.
В сраженьях он бывал — в трактире он убит.

Схоластик, доктора увидев, укрывался.
Врач спрашивал его: «Чего ты испугался?»
«Мне стыдно, сударь, вас, — схоластик отвечал. —
Уж несколько годов я болен не бывал».

Утешь поклоном горделивца,
Уйми пощечиной сварливца,
Засаль подмазкой скрып ворот,
Заткни собаке хлебом рот, —
                   Я бьюся об заклад,
Что все четыре замолчат.

Старинный слог его достоинств не умалит.
Порок, не подходи: сей взор тебя ужалит.

Останови свою, Херасков, кисть ты льдяну:
                   Уж от твоей зимы
                   Все содрогаем мы.
Стой, стой! Я весь замерз — и вмиг дышать
                                                                            престану.

Весьма злоре́чив тот, неправеден и злобен,
Кто скажет, что Хмельнин Гомеру не подобен:
Пиита огнь везде и гром блистает в нем;
                         Лишь пахнет несколько вином.

Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту;
А ей твердят: «Пой, птичка, пой».

Увы! Сей день с колен Милушка
И с трона Людвиг пал. — Смотри,
О смертный! Не все ль судьб игрушка —
                     Собачки и цари?

Тацит наш за столом, по многих красоулях,
Минувший хает век, а хвалит только свой;
Но жаль, что крив душой и хром ногой:
История его к нам выйдет на ходулях.

Витией слыл барсук средь львиного чертога.
С утра до вечера он всех ценил, ругал
И даже уж шутил на счет царя и бога;
А только о себе, ослах и псах молчал.

Средь мшистого сего и влажного толь грота,
Пожалуй, мне скажи, могила эта чья?
«Поэт тут погребен по имени — струя,
              А по стихам — болото».

Видал ли, рифмоплет, на рынке ты блины
Из гречневой муки, холодные, сухие,
Без соли, без дрожжей, без масла спечены
И, словом, черствые и жесткие такие,
Что в горло могут быть пестом лишь втолчены?
Не трудно ль, рассуди, блины такие кушать,
Не казнь ли смертная за тяжкие грехи?
Вот так-то, рифмоплет, легко читать и слушать,
                      Увы! твои стихи.