Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1

В зубах гусиное перо,
В сухих глазах гроза расправы…
Вот он — чернильное ядро,
Цепной барбос у храма Славы.

Какая злая голова!
Вихры свирепей змей Медузы,
Лоб прокурора, челюсть льва,—
Закройте в страхе лица, Музы!..

На вашей коже он сейчас
Пересчитает все веснушки,
Нахрапом влезет на Парнас
И всех облает вас с макушки:

«Гав-гав! Мой суд — закон для всех!
Я гид с универсальным вкусом.
Чему я чужд — то смертный грех:
Бесцветно! Плоско! Двойка с плюсом!»

Сгребет в намордник все мечты,
Польет ремесленною злобой
И к сердцу Новой Красоты
Привесит пломбу с низкой пробой.

На скалах вечерние розы горят.
Со скал долетает гуденье:
«Четвертую часть возвратили назад
И требуют вновь сокращенья…»

Пониже, средь кактусов пыльно сухих
Весь воздух тоской намозолен:
«Почто, Алексеич, задумчив и тих?»
— «Последней главой недоволен…»

А с моря, сквозь шлепанье сонной волны,
С далекой доносится барки:
«Сто раз переделывай! Очень умны!
И так нет строки без помарки…»

Холодный ветер разметал рассаду.
Мрак, мертвый сон и дребезжанье штофов…
Бодрись, народ! Димитрий Философов
Зажег «Неугасимую Лампаду».

Без галстука и чина,
Настроив контрабас,
Размашистый мужчина
Взобрался на Парнас.
Как друг, облапил Феба,
Взял у него аванс
И, сочно сплюнув в небо,
Сел с Музой в преферанс.

Почему-то у «толстых» журналов,
Как у толстых девиц средних лет,
Слов и рыхлого мяса немало,—
Но совсем темперамента нет.

Бабкин смел, — прочел Сенеку
И, насвистывая туш,
Снес его в библиотеку,
На полях отметив: «Чушь!»
Бабкин, друг, — суровый критик,
Ты подумал ли хоть раз,
Что безногий паралитик
Легкой серне не указ?..

К баронессе Аксан’Грав
Влез в окно голландский граф.
Ауслендер все до слова
Записал из-под алькова,
Надушил со всех сторон
И отправил в «Аполлон»;
Через месяц — деньги, лавры
И кузминские литавры.

Порой вам «знаменитость»
Подаст, забыв маститость,
Пять пальцев с миной льва.

Зато его супруга
(И то довольно туго) —
Всегда подаст лишь два.

Немало критиков сейчас,
Для развлечения баранов,
Ведут подробный счет опискам…
Рекомендую в добрый час
Дать этим мелким василискам
Губернский титул «критиканов».

Люди свыклись с древним предрассудком
(Сотни лет он был бессменно свят),—
Что талант не может быть ублюдком,
Что душа и дар — сестра и брат.

Но теперь такой рецепт — рутина
И, увы, не стоит ни гроша:
Стиль — алмаз, талант, как хвост павлина,
А внутри… бездарная душа.

Жестокий бог литературы!
Давно тебе я не служил:
Ленился, думал, спал и жил, —
Забыл журнальные фигуры,
Интриг и купли кислый ил,
Молчанья боль и трепет шкуры
И терпкий аромат чернил…

Но странно, верная мечта
Не отцвела — живет и рдеет.
Не изменяет красота —
Все громче шепчет и смелеет.
Недостижимое светлеет
И вновь пленяет высота…

Опять идти к ларям впотьмах,
Где зазыванье, пыль и давка,
Где все слепые у прилавка
Убого спорят о цветах?..
Где царь-апломб решает ставки,
Где мода — властный падишах…

Собрав с мечты душистый мед,
Беспечный, как мечтатель-инок,
Придешь сконфуженно на рынок, —
Орут ослы, шумит народ,
В ларях пестрят возы новинок, —
Вступать ли в жалкий поединок, —
Иль унести домой свой сот?..

Поэт. Погиб свободный смех,
           А мы живем…
           Тоска в глазах у всех —
           Что мы споем?

Все. Убежав от мертвой злобы,
          Мы смеялись — ой-ли-ла!
          Открывалось дно трущобы
          И чуть-чуть яснела мгла.
Но известные утробы
Съели юмор — ой-ли-ла!
И, исполнен хилой злобы,
Юмор стонет, как пила.

Художник. Голова горит от тем,
                    Карандаш остер и тонок,
                    Лишь художник тих и нем,
                    Как спеленутый ребенок…

Юморист. Врешь! Ребенок Из пеленок
                     Буйно рвется и кричит,
                     А художник,
                     Как заложник,
                     Слышит, видит… и молчит.

Поэт. Звени, мой стих, и плачь!
             Мне хуже всех —
             Я должен, как палач,
             Убить свой смех…

Все. «Смеха не надо бояться»,
           В смехе последний оплот:
           Не над чем разве смеяться?
           Лучше без слов задыхаться
           Чадом родимых болот?

Юморист. Вопрос гораздо проще —
                     Они сказали: «нет!»
                     Друзья, вернемся к теще —
  Невиннейший сюжет…

Все. Он прав — играть не стоит в прятки,
         Читатель дорогой!
         Подставь чувствительные пятки
         И, знай, брыкай ногой.

Поэт (запевает). Зять с тещей, сидя на ольхе,
                                 Свершали смертный грех…
                                 Смешно? Хи-хи. Смешно?
                                                                               Хэ-хэ.
                                  Греми, свободный смех!

Все. Ноги кверху! Выше, выше…
          Счастлив только идиот.
          Пусть же яростней и лише
          Идиотский смех растет.
Превратим старушку-лиру
В балалайку. Жарь до слез!
Благородную сатиру
Ветер северный унес…

Гессен сидел с Милюковым в печали.
Оба курили и оба молчали.

Гессен спросил его кротко, как Авель:
«Есть ли у вас конституция, Павел?»

Встал Милюков. Запинаясь от злобы,
Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!»

Долго сидели в партийной печали.
Оба курили и оба молчали.

Гессен опять придвигается ближе:
«Я никому не открою — скажи же!»

Раненый демон в зрачках Милюкова:
«Есть — для кадет! А о прочих ни слова…»

Мнительный взгляд на соратника бросив,
Вновь начинает прекрасный Иосиф:

«Есть ли»… но слезы бегут по жилету —
На ухо Павел шепнул ему: «Нету!»

Обнялись нежно и в мирной печали
Долго курили и долго молчали.