Джон Бостон - Сесквоч
— Чувствуется ранимость и дикость.
— Да. И прекрасный зад, — напомнил Фенберг.
— Как она в постели? — спросил Туберский.
— Джентльмены об этом не говорят, — сказал Фенберг.
— Ты прав. И как же она в постели?
— Мрачная и злая, — открылся Фенберг.
Братья улыбнулись. Они дышали в ритм. Индеец пел, а Бин Брэс улыбался во сне, завернувшись в спальный мешок, и был похож на грызуна в норке.
— Ты любишь ее?
— Почти.
— Что это значит?
— Почти все время. А это значит, что не люблю.
— Понятно. Фото. Ты все еще любишь Трейси.
— Нет. И да. Можно сказать, что я больше привязан к ней. Нет. Я очень привязан.
Туберский понимающе кивнул. Он услышал Чарли Два Орла, как будто тот только начал петь.
— Ни-йау хи-йау хи-йау хо… ни-йау хи-йау хи-йау хо… — Индеец пел уже три часа не переставая. Монотонное гудение усыпляло Рэймонда и существо, но действовало на нервы Туберскому.
— Ты не прикрутишь громкость? — крикнул он.
— Пусть поет, — сказал Фенберг и наклонился вперед. Он сидел на складном стуле, его плечи опустились, как будто воздух давил на него своим весом.
Что-то происходило в лагере. Казалось, за ними следят, и это ощущение было знакомо Фенбергу. Индеец избегал компании белых людей и существа. Он сидел внутри сложенного из камней круга, спиной ко всем, и пел перед своим маленьким огнем. Время от времени он кидал в огонь маленькую косточку или какой-то порошок, от которого шипело пламя.
— Здесь произойдет что-то страшное. Скоро, — сказал перед этим индеец.
— С девушкой? — не мог не спросить Фенберг.
— Да. И с тобой. И со мной. И с твоим братом. Один умрет. А девушка станет невестой зверя, — предсказал Чарли.
— Я чем-нибудь брошу в него, — предупредил Туберский, хватаясь за бревно.
— Ни-йау хи-йау хи-йау хо-наб…
— Мне надо было любить Митикицкую, — сказал Фенберг. — Надо было встать на свои проклятые колени и благодарить за нее Бога. Я просто не могу забыть свою мертвую жену.
— Трейси?
— Именно ее.
— Элен похожа на нее?
— Выше. И более сумасшедшая.
— Колоритная, — поправил его Туберский.
Что спрятал, то твое.
— Ты не знаешь других мелодий из вашего местного хит-парада? — окликнул Туберский индейца.
Пение продолжалось. Туберский повысил голос на несколько децибел.
— Ты уверен, что должен заниматься именно этим?
Индеец продолжал петь.
— Что он поет? — спросил Фенберг, все еще глядя на пламя.
Туберский внимательно осмотрел лагерь — индеец, монстр, Бин Брэс, его брат в роли Гамлета. Орехи в лесу.
— Он поет о маленьком райском островке, — начал переводить Туберский, — где полуобнаженные девушки танцуют хулу в юбках из травы и весь день играют в волнах океана. Но однажды утром маленькая принцесса Ка-мониа Ка-мониа была печальна, потому что ее любовь…
Туберский замолчал.
Он видел, что брат не в духе.
— Он подходит к той части, где ее брата съедает акула и ее выбирают в качестве жертвы богам вулканов. Дальше, я думаю, тебе будет неинтересно.
Фенберг улыбнулся:
— Да, ты прав.
А индеец все пел:
— Ни-йау хи-йау хи-йау…
Туберский взял бревно и ударил им по дереву рядом с индейцем.
— Трах!
Чарли вздрогнул.
— Пожалуйста. Включи рекламу, — попросил Туберский.
Чарли Два Орла выпрямился, собирая с чувством собственного достоинства свои пожитки. Он почти беззвучно пробормотал что-то не очень деликатное на языке своей матери из племени алликлик о лицах кавказской национальности. Джон и Майк смотрели, как он затаскивает свои вещи в пещеру.
— Это все равно, что слушать многочасовую передачу по сбору средств в индейском варианте, — сказал Туберский, разводя руками.
Они сидели молча.
— Я просыпаюсь каждое утро, — сказал наконец Фенберг. — Иногда кажется, что это реальность, что она лежит рядом со мной. В те минуты совсем раннего утра, когда в комнате еще нет света, я приоткрываю глаза и вижу ее затылок на подушке рядом с моей. Ее светлые волосы спутаны, и видны ключицы. Они похожи на крылья ангелов.
Фенберг улыбнулся при воспоминании:
— Когда мы впервые спали вместе, первый раз были вместе целую ночь, знаешь, я вообще не спал. Я смотрел на нее всю ночь. Я помню, что тогда, глядя на ее спину, я подумал, что в комнату залетел ангел, который слишком устал и не смог долететь до неба.
Фенберг никогда не плакал, ни на похоронах, ни даже когда оставался один. Глаза его становились влажными, и на лице появлялась сдержанная улыбка.
— В самом деле, это бывает приятным. Я всегда буду помнить наше веселье и то хорошее время. Я помню, как принес ребенка домой из больницы и как Трейси качала малыша на крыльце. Она посмотрела на меня, и нам ничего не надо было говорить друг другу. По утрам, еще не совсем проснувшись, я ловлю себя на том, что оставляю ей горячую воду в душе или наливаю еще одну чашку чая. И, знаешь, что интересно? Я прихожу в себя и не выливаю из чашки. Она стоит передо мной, а я не выливаю. Просто удивительно. Как жизнь может быть такой прекрасной сегодня и такой мерзкой на следующий день?
Это заложено в природе трехмерного человека, подумал Туберский. Мечта Адама, добро и зло, прошлое и будущее. Джон не стал ничего говорить.
— Мы крупно поссорились, ты знаешь, в тот последний день?
— Нет, я ничего не знал.
Фенберг выпрямился и кивнул головой.
— У меня даже не было шанса сказать "до свидания". — Фенберг задумчиво закусил губу и замолчал. Джон сидел тихо не в силах посмотреть на брата. Сильный Майкл. Несгибаемый. Надежный. Ответственный. Боль застряла в горле. Туберский чувствовал, как его собственные глаза наполняются слезами сочувствия.
"Господи. Как можно так сильно любить кого-то и в то же время говорить ему такие ужасные вещи?" — хотелось знать Фенбергу.
Люди не могут любить, то есть они не могут любить в течение долгого времени. Этот дар откуда-то извне. Но Туберский не мог сказать этого брату.
— Она хотела помириться со мной, а я просто ушел. Людей надо хлестать кнутом, как лошадей, за их гордость, — сказал Фенберг. Он покачал головой. — Что со мной происходит?
— Ты сходишь с ума. Это совершенно нормально, учитывая все обстоятельства.
— Я всегда умел контролировать себя.
— Это помешательство.
— И я душил Бина.
— Это антиобщественный поступок, но исправимый. Ты извинился.
— Это испугало меня. Я никогда ни на кого так не злился. Никогда. Видит бог, я испугался. Я так разозлился, что мог убить.
Туберский подбросил еще одно полено в огонь и помешал угли. Они хотели сохранить костер как маяк для Митикицкой. Туберский поежился и откинулся назад:
— Ты злился не на Бина. Ты злился на Трейси. Ты пытался порвать ее фотографию.
Фенберг ничего не мог ответить.
— Она живет в моей жизни, — сказал наконец Фенберг устало. — Нет такого дня, чтобы я не подумал о ней. Ни одного дня.
Фенберг засмеялся:
— Я живу с такой болью, что, боюсь, мне придется умереть. И я боюсь, что не умру. Мне встретилась потрясающая девушка, а я совершенно беспомощен. Да поможет мне Бог.
Пожалуйста.
— У Митикицкой будет от меня ребенок, а я не люблю ее. И в то же время, если кто и заслуживает любви, то это Митикицкая. А я вместо этого отталкиваю ее. И я почти придушил друга. — Фенберг посмотрел на Бина. Он завернулся в свой мешок и спал с бессмысленной улыбкой на лице. — Я веду себя, как монстр, а я не хочу этого.
"Монстр, живущий в каждом из нас, тоже не хочет", — подумал Туберский.
— Но я ничего не могу поделать. Я не могу смириться с тем, что так безумно люблю ее.
— Трейси?
— Да. — У Фенберга закружилась голова. Контроль. Управляй своими эмоциями. Внутри все кипело. — Я не могу смириться с тем, что я так безумно люблю ее. Каков приличный срок траура? Год? Два? У меня траур каждый день, и я очень-очень устал.
— Ты хочешь поговорить о той ночи?
— Не могу. Слишком больно.
Туберский понимал его.
Фенберг смотрел в огонь. Лицу было жарко, спине холодно. Кажется, все в природе несовершенно.
— Это было показательно плохое Рождество, — сказал Фенберг, глядя в огонь. — Боже, какие дни. Я слишком много работал. Не знаю. Честно говоря, не знаю, какой у меня был выбор. Ребята были в отпуске. Половина персонала газеты болела. Ты знаешь, как это всегда бывает на Рождество. Это наше самое доходное время, и газета в три раза толще обычных номеров. Я практически жил на зеленом диване в редакции, питался пончиками и пил кофе. Со мной было трудно жить тогда.
Туберский помнил.
— Я пришел домой на несколько часов, чтобы отдохнуть, ребенок начал плакать, а я был как обнаженный нерв. — Фенберг положил подбородок на колени. — И мы завелись на тему "Трейси и ее работа".
