Елена Лактионова - Вот пришел папаша Зю…
ВЛАДИМИР ЖИГУЛЁВСКИЙ
Париж! Лондон! Рим! Токио! Рио-де-Жанейро! На мои представления люди ночами будут стоять в кассы за билетами. Они будут висеть на люстрах и трапециях, чтобы меня увидеть и услышать. Они будут скандировать моё имя, и администрация будет бояться, что рухнет цирк. Когда будут идти мои представления, не будет ходить транспорт, и летать самолёты. Потому что одни будут смотреть и слушать меня, а другие следить за порядком, чтобы не ограбили вымершие супермаркеты. Всё в мире замрёт, и весь мир будет внимать мне. Люди будут убивать друг друга в очередях, чтобы посмотреть на меня, они будут швырять к моим ногам целые состояния, чтобы я разрешил им стоять рядом со мной. А вы сейчас стоите и смотрите на меня бесплатно. Я с вас не беру денег. Потому что я добрый. Я добрый — смотрите на меня, пока я тут с вами! Пока я живой! Потом будете писать книги «Жигулёвский в воспоминаниях современников». Вас будут приглашать в школы выступать перед детьми «Я видел Жигулёвского», и они будут принимать вас в почётные пионеры. Вас будут уважать только за то, что вы сейчас стоите и на меня смотрите. Я мог бы сейчас собрать с вас за это по рублю, но я добрый. Смотрите себе на здоровье, сколько влезет!
Я гений земли Русской! Я лучший её сын! Я самородок. Я — один. Как был один Пушкин, как один Лев Толстой, Чайковский, Шекспир. Так один на весь мир я — Владимир Жигулёвский. Вы ещё когда-нибудь поймёте, кто был рядом с вами, жил с вами в одно время, а вы этого не знали. Вы ещё оцените меня по всей программе. Вы ещё обо мне услышите! Это однозначно. Вы услышите, кто такой Владимир Жигулёвский — так что я с вами не прощаюсь.
Владимир Вольфович повернулся и пошёл к красной «Ниве», которая в совсем скором времени должна превратиться в «роллс-ройс» с почётным эскортом. Ничего, время работает на него.
— Великий шут земли Русской, понимаешь, — проворчал ему вдогонку Ёлкин.
— Кажется, Вольфович нашёл себя, — усмехнулся кто-то из обитателей.
Проехав несколько метров, Жигулёвский решил напоследок по своей великой доброте сделать прощальный подарок этим несчастным, кому он некогда был родным папой. Он высунул в окно руку с каской и помахал им — пусть именно таким он навсегда войдёт в их память. Но вдруг спохватился, что его голова осталась непокрытой, и какой-нибудь несознательный или просто из зависти, в неё запросто может бросить каменюкой, лишив русскую землю её гения (погиб же так глупо Пушкин!), Владимир Вольфович быстро снова нахлобучил каску на голову. Тут машину подбросило на колдобине, и каска резко опустилась ему на глаза.
Таким он и вошёл навсегда в память обитателей полигона по уничтожению бытовых отходов.
А когда я вернусь?
Стало совсем холодно: быть может, уже наступила зима. Но снега не было. Обитатели всё чаще жгли костры и при их свете копошились в утреннем привозе. Всё чаще варили горящую пищу, и всё чаще бегали в посёлок за сомогоном.
После того, как родной папа обитателей подался вписывать свою страницу в мировое искусство, полигон по уничтожению бытовых отходов совсем осиротел. Воспользовавшись ситуацией, Ирина Якамада свалила за бугор на долгие зимние каникулы. Среди обитателей ходили слухи, что она тайно перекупила полигон у Жигулёвского и теперь будет держать одна этот Клондайк в своих цепких пальчиках.
Ёлкин всё плотнее залегал на своей обгоревшей тахте, и при свете найденной керосиновой лампы изредка просматривал прошлогодние газеты. Его единственное стекло в очках всё чаще стало запотевать, и Борис Николаевич отрывал от тахты кое-где сохранившуюся обивку и протирал линзу. Потом в лампе кончился керосин, и было лень идти за ним в посёлок. Теперь Борис Николаевич читал только при свете короткого дня, а остальное время проводил в полудрёме, закутавшись в тряпьё. Потом он и вовсе перестал читать, и всё лежал, прикрыв глаза.
Кстати, он оказался прав: после того, как его «немножко распяли», обитатели снова стали относиться к нему хорошо.
Пошёл первый снег. Он крупными хлопьями опускался на свалку, удивительно облагораживая её, а обитателей делал похожими то ли на снеговиков, то ли на чёрно-белых пингвинов с красными, обветренными лицами в отблесках костров. И всё это пространство с вагончиками, палатками и убогими лачужками стало похоже на огромную льдину с дрейфующими пингвинами-полярниками. В мерном медленном падении снега казалось, будто льдина с живущим на ней народом со своей особой цивилизацией, отколовшись от материка, плывёт куда-то в неведомую даль, унося своих грустных странников прочь от суеты мира, его скоростей и страстей, ища пристанища где-нибудь в тихой заводи, а может, сразу в раю. И тогда обитатели, запорошенные снегом, сразу превратятся в белых ангелов, расправят за спиной крылья и познают, наконец, в своих душах умиротворение и покой, которые так долго искали.
Снег падал на старую тахту с Борисом Николаевичем, припорашивая черноту обугленного диванного бока, и грузную фигуру Ёлкина. Казалось, ничто уже не шевелится в этой груде тряпья. Только мысль едва тлела в седой запорошенной снегом голове.
«Старый я уже… Пора на покой… Лежать бы вот так где-нибудь в садике на раскладушке… С удочкой посидеть… И ничего больше не нужно. Ничего… Россия… Власть… Зачем? Пусть молодые… На годочек бы только вернуться… Ещё можно бы всё исправить… Паутина бы поставил… Толковый… Лысый… Медведя одолел… Выбрали бы. А сам в отставку… Эх, Генька, что с тебя взять? Гений — а Безмозглый… И так вся Россия… У кого это песня была: «Когда я вернусь?» Эмигрант какой-то… фамилию забыл… Годика бы хватило…
А тот поэт-то, так и помер в чужих краях, не вернулся, понимаешь…
А когда я вернусь?»
Валера рвётся в бой
Эдик Апельсинов был счастлив! Во-первых, он, наконец, нашёл свою «банду», которую давно искал — дээсовцы оказались мировыми ребятами! Во-вторых, Валерия Ильинична взяла его своим оруженосцем, то есть, танкистом.
Эдик гордо прохаживался вокруг ВАЛЕРЫ, осознавая, что он сейчас потрясно выглядит: на нём были чёрный комбинезон, чёрный танкистский шлем, а на ногах высокие чёрные ботинки. В одной руке он держал кожаные танкистские перчатки, которыми похлопывал по ладони другой руки. Эдик понимал, что выглядит сейчас ничуть не менее эротично, чем гестаповские офицеры в своей гестаповской форме. Он безумно себе нравился!
Можно даже сказать большее: он здесь просто возродился! Свежий лесной воздух, свежие идеи, новые друзья. И самый верный показатель Эдичкиного возрождения — у него… этот… (как бы поделикатнее выразиться: Валерия Ильинична не переносит нелитературных слов). Одним словом, у него опять, как в добрые старые времена, перманентная эрекция!
Валерия Ильинична, сидя на пеньке, строчила воззвания и сочиняла листовки. Апельсинов тоже очень любил сочинять листовки. Он считал их самым великолепным жанром в литературе. Правда, Валерия Ильинична не приняла ни одну его листовку и ни одно воззвание, потому что в них был сплошной мат.
— Эд, как вы меня утомили своей подростковой гиперсексуальностью, — жаловалась она своему оруженосцу. — Посидели бы разочек в спецпсихушке, навсегда забыли бы все эти глупости.
Долгими партизанскими ночами Новодровская с Апельсиновым уж набеседовались и наспорились всласть. Двум талантливым литераторам всегда есть о чём поговорить. Порой они спорили и орали до хрипоты. Валерия Ильинична, правда, больше брала убийственной иронией и сарказмом. Но всё же оказалось, что общего у них гораздо больше, чем различий. Главное — оба мечтали умереть в бою!
— Самое позорное для человека — умереть в постели, — утверждал Эд. — Умирать нужно в бою, в перестрелке!
— На баррикадах! — дополняла список прекрасных смертей Валерия Ильинична.
— В восстании!
— И непременно от руки врага!
— Или от собственной, если попадаешь к нему в лапы. Как самураи! «Путь самурая есть Смерть»! — цитировал Эд кодекс самурая.
— И заметьте, Эд, порядочный человек должен умереть вовремя! — делала существенное дополнение Новодровская. — В этом его спасение.
Валерия Ильинична потом прислала Эду набор ножей для харакири, чтобы тот не попал живым в руки врагу. Эд очень дорожил этим подарком и всегда носил с собой, под чёрным танкистским комбинезоном.
Все попытки справиться с комуняками собственными силами — увы! — потерпели крушение. Их для открытого боя было слишком мало. Интеллигенцию Валерия Ильинична запрезирала с новой силой: со дня прихода папаши Зю та пребывала в глубоком обмороке, а после его закручивания гаек и вовсе впала в коматозное состояние. Никакие воинственные призывы Новодровской на неё не действовали. Она периодически поднималась из обмороков, сушила сухари и хлопалась опять.
Всю последнюю неделю Валерия Ильинична сидела на рации и связывалась с Биллом Клинтоном.
