Пелам Вудхаус - Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг
— Не убивай его! Это мой издатель!
Билл растерялся, Гермиона прибавила:
— Издает три следующих романа. Двадцать процентов, свыше трех тысяч — двадцать пять.
Билл все понял. Даже в ярости он мог рассуждать и рассудил, что у таких издателей головы отрывать не надо. Успехи Гермионы были дороже ему, чем ей. Словом, Отиса он выпустил. Тот попятился, прислонился к дереву и, отдуваясь, стал протирать очки.
Отдувался и Билл. Тяжело дыша, он схватил Гермиону за руку. Новый Уильям Окшот, гроза тиранов, походил на Джеймса Кэгни и на Аттилу. Глядя на него сквозь протертые очки, Отис припомнил парижского ажана, арестовавшего его на публичном балу.
Нельзя сказать, что Гермиона осталась холодной. Ее трясло; и этот неприятный процесс вызывал дрожь восторга. Как все красавицы, она привыкла к поклонникам. Годами вращалась она среди людей, сворачивавшихся как копирка от одного неласкового слова, и это ей приелось. Даже от Мартышки она втайне ждала бурных страстей, на какие способен разве что второй помощник грузового судна. И вот она нашла, где не искала. К своему кузену она относилась хорошо, но свысока — скажем, как к овце. Но эта овца, сбросив шкуру, оказалась заправским волком.
Так удивимся ли мы, что в мужчине, осыпающем ее поцелуями, Гермиона Босток узнала героя своих мечтаний?!
— Гермиона! — сквозь стиснутые зубы выговорил Билл.
— Да, дорогой?
— Ты выйдешь за меня замуж?
— Да, дорогой.
— И никаких Мартышек?
— Конечно, дорогой.
— Здорово! — сказал Билл Окшот и обернулся к издателю, который с тоской припоминал счастливые парижские дни. — Значит, издаете книги?
— Да, — с готовностью ответил Отис. — Все до единой.
— И дадите двадцать процентов, а там — и двадцать пять?
— Да.
— А может, сразу двадцать пять?
Отис это одобрил — собственно, он и сам собирался это предложить.
— Здорово, — сказал Билл. — Пошли выпьем чаю. Гермиона покачала головой:
— Я не могу, дорогой. Надо ехать в Лондон. Мама сидит там очень давно, наверное, удивляется. Подвезти вас, мистер Пейнтер?
Отис вздрогнул:
— Поеду поездом.
— Он очень медленно идет.
— Ничего, я не спешу.
— Что ж, дело ваше. До свидания, дорогой.
— До свидания, — сказал Билл. — Я завтра приеду.
— А сейчас проводи меня до машины. Хорошо, дорогой?
Отис остался у дерева — слабый, но счастливый. Вскоре мимо него пронеслась машина, он закрыл глаза, а когда снова открыл, увидел Билла.
— А может, тридцать? — спросил тот.
— Pardon?
— Процентов. За ее книги.
— А, да, конечно! Что ж, это лучше.
— Зачем мелочиться?
— Вот именно.
— И реклама, да?
— Конечно.
— Здорово! Она очень страдала, что те издатели не рекламируют ее книги.
— Жалкие люди.
— Предпочитают рекламу слухов.
— Ха-ха!
— Значит, будут статьи?
— Еще как! Во всех воскресных газетах.
— А в будничных?
— Да, и в них. Хорошо бы плакаты…
Билл не думал, что этот человек вызовет в нем такие чувства. Может, и повеса — но какой ум, какое сердце!
— Здорово, — сказал он. — Такие плакаты на стенах. Да, здорово.
— Конечно, — заметил Отис, — это стоит денег. Нет-нет, я не колеблюсь, но мне бы небольшую… дотацию. Вы бы не вложили тысячу фунтов?
— Это мысль. А может, две?
— Или три? Или все пять? Такое круглое число.
— Оно круглое?
— В высшей степени.
— Здорово! Значит, пять.
Отис опять закрыл глаза, на сей раз — в экстазе. Он давно подозревал, что есть ангелы, но не надеялся их встретить, а уж тем более не надеялся, что ангел согласится на пять тысяч.
Открыв глаза, он увидел, что Билла нет — то ли вернулся на небо, то ли ушел на террасу. Выведя велосипед и птицей взлетев в седло, он покатил по аллее. Когда-то в Париже ему удалось взлелеять в себе солидный пессимизм, но теперь он был оптимистом, от бакенбард до подошв.
Пройди тут случайно Пиппа и скажи, что Бог на небе и все хорошо на свете, он бы пожал ей руку и вскричал: «Как я вас понимаю!»
2
Билл не вознесся на небо — он пошел на террасу, куда через некоторое время явился и пятый граф, заметно посвежевший. Увидев молодого друга, он кинулся к нему, крича:
— Поздравляю!
Билл удивился такой прозорливости, но граф объяснил, что сходство с серафимом или херувимом, поющим «Осанна!», могло бы и само по себе обо всем рассказать.
— Хотя вообще-то, — прибавил он, — рассказал мне один знакомый, который ехал на велосипеде. Точнее, он уже не ехал, а лежал, мягко хихикая, порассказать — рассказал. Насколько я понял, он видел все от начала до конца. О технике вашей он самого высокого мнения. Схватили за руку?
— Да.
— Трясли?
— Да.
— Прижали, осыпали?
— Да.
— Чего же вы хотите! Метод Икенхема. Самая гордая красавица сдается в тот же миг. Наверное, жалеете, что потратили впустую столько лет?
— Не без этого.
— Робкое поклонение ничего не дает. Сегодня я беседовал с прекрасной Элзи, и она мне сообщила, что раскачать констебля было нелегко. Он жевал усы и говорил о положении в Китае, пока однажды вечером она не сказала: «Ну, хватит!» С тех пор все у них в порядке.
— Здорово, — откликнулся Билл, думая о Гермионе. — Констебль? А, да! У вас нет свежей вырезки?
— Простите, нету. Зачем она вам?
— Элзи сейчас просила, как раз для Поттера. Кто-то дал ему в глаз.
— Вот как! Кто же?
— Не знаю. Я плохо понял. Что-то про Мартышку, но он никогда не ударит полисмена.
— Да, вряд ли.
— Наверное, я не расслышал. В общем, кто-то дал в глаз. Он хочет уходить со службы. Сегодня его толкнули в пруд, теперь это. Собирается купить кабачок.
Лорд Икенхем со вкусом вздохнул. Он был доволен собой, и мы его не осудим. Человек, считающий своей целью счастье любящих сердец, имеет право похвалить себя, когда счастливые развязки так и хлопают, словно шутихи.
— Это приятная новость, Билл Окшот, — признал он. — Как вы говорите? Да, «здорово». Вы счастливы. Мартышка счастлив, теперь — и прекрасная Элзи. Просто финал оперетты. — Он посмотрел на Билла. — Вы носите шерстяное белье?
— Я? Нет. А что такое?
— Как-то вы ежитесь, чешетесь, что ли…
Билл стал темно-малиновым.
— Я места себе не нахожу, — объяснил он. — Ну, сами знаете.
— Знаю. И я жил в Аркадии. Тут хороша долгая прогулка. Идите спустите пары.
— Ничего, что я вас брошу?
— Тяжело вас терять, но иначе вы лопнете. Au revoir, мой дорогой. Будьте счастливы.
Билл бросился в парк, словно пес, спущенный с поводка, и набрал такую скорость, что только на дороге вспомнил: надо было сказать про Планка. Он остановился, подумал, решил, что уже поздно, — и все графы и майоры сменились сладостным звоном свадебных колоколов.
3
Он оказался прав — было поздно, ибо не успел он уйти, как на террасе появился Планк, вытирая губы.
— Привет, Зараза, — сказал он графу. — Пончиков нету, я все съел. Красота, а не пончики. — Он сунул платок в карман. — Не ждал меня встретить? Думал, твоя взяла? Понимаешь, та откормленная дева сообщила, что конкурс отменен.
Лорд Икенхем удивился, но вида не подал.
— Вот как? — спросил он. — Отменен? Почему же?
— Эпидемия. Корь косит народ.
— Значит, ты меня выдал?
— Еще как!
— Балбес расстроился?
— О да!
— Представляю… Все тебе неймется, Зад! Казалось бы, старый хрыч…
— Неймется! — вскричал майор. — Я охраняю свою честь. Почему «старый»? Я на год моложе тебя. Вот Балбес — старый хрыч, и никто иной. Прямо Мафусаил какой-то, осталось есть траву…
— Мафусаил траву не ел.
— Ел.
— Никогда в жизни. Это Навуходоносор.
— Да? Ну, не важно, суть одна. Тебе еще повезло, ты не был в этой комнате. Балбес открыл там трибунал.
— Что он открыл?
— Военный суд. Когда я доедал пончики, пришел констебль с подбитым глазом. В одной руке он держал молодого человека с бледно-желтыми волосами, в другой — исключительно хорошенькую девушку. Насколько я понял, она толкнула его в пруд, а молодой человек дал ему в глаз. Балбес разбирает дело. Кажется, он местный судья. Мне лично их жаль, особенно девушку в красном.
Лорд Икенхем покрутил ус.
— Оставь меня, Зад, — сказал он. — Я должен подумать.
— Подумать? Ладно, думай, — согласился майор. — Надо мне доесть клубнику.
Он ушел обратно, а лорд Икенхем принялся шагать взад-вперед. Судя по выражению лица, проворный мозг работал как машина.
Вскоре это дало результаты. Лицо прояснилось, граф улыбнулся довольной улыбкой, пересек террасу и вошел в музей.
