Пелам Вудхаус - Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг
— К овце?
— Именно. К идиотской овце, которая гуся на место не поставит.
Более опытный полемист использовал бы этот образ, попросив оппонента назвать хотя бы трех овец, ставивших на место гуся, но Билл только пыхтел, сжимая кулаки, раздувая ноздри, краснея от гнева и стыда и сожалея о том, что родство и возраст не позволяют дать противнику в глаз, на что он просто напрашивается.
— К овце, — повторил сэр Эйлмер. — Она мне сама сказала.
Именно в этот щекотливый миг и появился майор.
— Привет! — заметил он с той спокойной твердостью, которую обретаешь, годами входя без приглашения в туземные хижины. — Здрасьте, Билл.
Смятение духа довело Билла до того, что он не испугался, но тупо взглянул на майора, думая об овце. Может быть, думал он, Гермиона их любит? Ягнят она вроде терпела, но вот овца…
Здороваться пришлось сэру Эйлмеру.
— Эт-то кто такой? — спросил он, скорее радуясь, что можно сорвать злобу еще на одном несчастном.
Майор Планк привык к неприветливым хозяевам. Многие в былые дни встречали его с копьем.
— А это кто? — радушно парировал он. — Мне нужен Балбес Босток.
— Я сэр Эйлмер Босток, — сказал баронет.
Майор на него посмотрел.
— Да? — недоверчиво протянул он. — Интересно! Балбес моложе меня, а вы… что и говорить. Билл, где ваш дядя?
Именно в эту минуту вошла Джейн с вазой крупных ягод. В Эшенден-Мэнор себя не обижали — бутерброды с огурцом, пончики, кекс и еще клубника.
— ДЖЕЙН! — вскричал сэр Эйлмер.
Другая бы выронила вазу, но Джейн только вздрогнула:
— Да, сэр.
— Скажите этому… джентльмену, кто я такой.
— Сэр Эйлмер Босток, сэр.
— Правильно, — подтвердил он, словно судья на конкурсе знаний, которые вошли в моду.
Майор Планк выразил желание, чтобы его (майора) побрал черт.
— Усы, — прибавил он. — Если человек прикрывается целым кустом седых усов, всякий примет его за старика. Что ж, Балбес, рад тебя видеть. Вообще-то я по делу. Не узнал? Я Планк.
— Планк!
— Брабазон-Планк. Только что я обнаружил, что Зараза — теперь он лорд Икенхем — живет здесь под моим именем. Не знаю, зачем ему это нужно, но я не потерплю…
После слова «Планк» сэр Эйлмер удачно изобразил загарпуненного кита, однако сейчас смог ответить:
— А я знаю. У нас тут конкурс треклятых младенцев, он будет судьей. Вместо Билла. Тот его уломал.
— Очень умно, Билл, — одобрил майор. — Опасная штука. Они и сами хороши, а уж матери… Смотрите. — Он поднял штанину и показал шрам на икре. — Это в Перу. Гналась за мной с кинжалом, потому что ее сынок попал в «отметим также…».
— Ввести Икенхема в мой дом, — продолжал сэр Эйлмер, — не так уж легко. Он знал, что я его не приму, есть причины. Поэтому он назвался Брабазоном-Планком, а мой племянник это подтвердил. Какого черта, — обратился он к Биллу, — ты вводишь в мой дом…
Он продолжил бы и эту речь, ему было что сказать, но тут Билл взорвался. С ранних лет относился он к дяде, как относится к вождю племени доисторический человек нервного типа. Он трепетал, он покорно слушал, он всячески его умасливал. Если бы сцена эта разыгралась пораньше, он, несомненно, сложился бы как аккордеон.
Но сейчас душа его напоминала бензиновый бак, в который ударила молния. Встреча с Гермионой огорчила его. Сообщение об овце растравило раны. А теперь, и не один раз, старый Балбес с моржовыми усами сказал «мой дом». Слова эти и сыграли роль последней капли.
Пока дядя бушевал, племянник машинально ел, и поначалу выражению чувств помешал пончик. Он его проглотил, а потом осведомился:
— «Мой»? Вы подумайте! Это почему же он ваш?
Сэр Эйлмер попытался ответить, что не в том дело, но не преуспел.
— «Мой»! — воскликнул его племянник, давясь этим местоимением, словно пончиком. — Нет, какая наглость! Какая подлость! Пора наконец разобраться, чей это дом!
— И впрямь, — одобрил майор, — разберитесь. Так чей же это дом?
(Заметим, что у него было семь теток, пять сестер и семейных ссор он не боялся.)
— Мой! — заорал Билл. — Мой, мой, мой, мой!
— А, ясно! — сказал Планк. — Ваш. При чем же тут Балбес?
— Втерся сюда. А что я мог? Мне было шестнадцать лет.
— Но потом вы стали старше?
— Навряд ли. Разве его выкуришь?
— А что, невозможно?
— Духу не хватало.
— Это не мягкость, Билл, — это слабость.
— Ничего, сейчас и выгоню. Сколько можно быть… как это?
— Дураком?
— Ничтожеством. Сил моих нет. Убирайтесь отсюда, дядя Эйлмер. Куда хотите. В Челтнем. Или в Бекс-Хилл.
— Или в Богнор-Риджис, — предложил майор.
— Можно и туда. В общем, я вас не держу. Ясно?
— Вполне, — одобрил Планк. — Какая сила слова!
— Вот так, — подытожил Билл, выходя прямо в сад.
Майор Брабазон-Планк взял пончик.
— Хороший у тебя племянник, — сказал он. — И пончики прекрасные. Съем-ка еще один.
4
Билл Окшот быстро прошел и террасу, и аллею. Глаза у него сверкали. Он тяжело дышал. Так бывает с тихими людьми, когда они ощутят вкус крови.
Он с удовольствием встретил бы Джо Луиса и затеял с ним ссору. Почти это и случилось. В конце аллеи стоял не Джо Луис, а толстый, хотя и молодой человек в роговых очках; и в ту самую минуту, когда Билл его увидел, он пылко обнял Гермиону.
Билл поскакал к ним, дыша еще тяжелее и совершенно уподобившись коню, который при трубном звуке издает голос, издалека чуя битву.
Глава 14
1
Человеку тонкой души, чья деловая судьба решается в усадьбе, нелегко сидеть за две мили, терпеливо ожидая вестей. Беспокойство его возрастает с каждой минутой. Руки и ноги дрожат; глаза — вращаются; чувство, что в брюках кишат муравьи, набирает силу. Наконец, не в силах терпеть, он решает перебраться к центру событий.
Все это произошло с Отисом Пейнтером. Словно Эдит Лебединая Шея после битвы при Гастингсе, он решил узнать, как там что.
Правда, пошел он не в ту сторону, перепутав направления, и только через 1,3 мили обнаружил, что при всех медицинских и эстетических достоинствах прогулки от Эшенден-Мэнор он удаляется. Тогда, вернувшись в кабачок, он одолжил велосипед у любезного чистильщика обуви и с нескольких попыток покатил к усадьбе. Опасаясь сэра Эйлмера, он поставил свой транспорт за деревом, а сам притаился в кустах, где и ждал появления Гермионы.
Когда она появилась и подошла поближе, сердце у него упало, ибо вид у нее был грозный, словно отца уломать не удалось. На самом деле именно такой вид бывает у девушек, разделавшихся с пригретой по неразумию змеей. Губы сжимаются, грудь вздымается, глаза сверкают. Но Отис этого не знал и, выходя из кустов, думал: «Конец мечтам».
— Ну как? — спросил он слишком громко, что естественно в его состоянии.
Гермиона, с маху проскочившая мимо, услышала голос и резко вздрогнула.
— Откуда вы взялись? — сурово спросила она. — Нельзя же так!
— А что?…
— Язык прикусила.
— Нет, — сказал Отис, забывший с горя все тонкости этикета, — что сэр Эйлмер? Вы его видели?
Гермиона совладала с собой. Язык болел, но именно этот издатель верил в хорошую рекламу.
— О да! — отвечала она.
Ответ издателю не понравился. Он хотел большей ясности, или, как выразилась бы реклама, чистоты слога.
— Что это значит? — спросил он. — Что он сказал?
Гермиона приятно улыбнулась.
— Все в порядке, — отвечала она. — В суд он не подаст. Точнее, он попросил аннулировать его иск.
Отис покачнулся:
— Попросил?
— Да.
— О-о-о!
Тут он и обнял собеседницу, мало того — стал ее целовать.
Поскольку мы ни в коей мере не хотим клеветать на издателей, людей поистине дивных, скажем сразу, что такие поступки им не свойственны. Статистика говорит, что процент авторов, обнятых и расцелованных издателем, практически равен нулю. Завидев Отиса с Гермионой, Ходдер и Стафтен поджали бы губы, не говоря о Джонатане Кейпе, Хейнемане, Макмиллане, Голланце и Херберте Дженкинсе Ltd. Они бы просто захворали.
Что же касается Отиса, понять его можно. В конце концов, от радости надо кого-нибудь расцеловать. Кроме того, Гермиона была очень красива (хотя Фейбер и Фейбер чихать на это хотели) и, добавим, приветливо улыбнулась. Наконец, вправе ли мы судить человека, прожившего какое-то время на левом берегу, по нашим лондонским меркам? Если бы Эйре и Спотсвид сняли квартирку на Rue Jacob, в двух шагах от Boul'Mich, они сами бы удивились, как быстро убывают добрые правила юности.
Очень жаль, что ни один из этих доводов не пришел в голову Биллу, когда он огибал угол. В Отисе он увидел распутника и повесу, порхающего с цветка на цветок, а нам известно, как он относился к этому роду существ. Ему представлялось, что надежней всего — оторвать у них голову, к чему он и собирался приступить, когда схватил Отиса за шкирку, дернул — но услышал пронзительный вопль:
