Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
Я посмотрел в зал, ища поддержки, и увидел заплаканную Аню Труфанову. Через ряд от нее сидел Павлушка Старицкий. Он улыбался во весь рот, а по щекам у него текли слезы.
И все же я начал. Я сказал:
– Дорогие мои товарищи!.. Друзья!..
А потом посмотрел на педагогов и сказал:
– Спаси…
"…бо" – я не договорил. Я почувствовал, что, если произнесу еще один слог, я зареву. Но так уйти было нельзя, и я добавил:
– Благодарю за внимание.
На мое счастье, на сцену поднялся Ваня Лебедев.
Он поблагодарил наших преподавателей и сказал, что мы обещаем не опозорить их, что постараемся стать настоящими людьми и будем высоко держать знамя своей школы. И все ему хлопали. Как это удалось ему сказать так складно? Оказывается, он учил эти слова ДВР, недели. Это сказал Старицкий. А Ваня ничего не учил, он просто прирожденный оратор и сказал то, что все мы думали.
А потом мы все вышли из здания школы и пошли бродить по Ленинграду. Мы пришли на Каменный остров – на Стрелку – и вышли к Финскому заливу. Над заливом плыла луна, и золотистая дорожка от луны бежала по воде и уходила вдаль. Мы стояли все на берегу, смотрели на колышущуюся дорожку и думали: куда же она нас приведет?
С нами были Мария Германовна и Любовь Аркадьевна. У них в руках были большие букеты цветов. Белая и лиловая сирень. И она так пахла, что почему-то замирало сердце. В нем творилось такое!.. И мне очень многое хотелось сказать, хотелось объясниться в любви школе. И в ту минуту я решил: если когда-нибудь благодаря моей школе я стану писать, я обязательно напишу о ней.
И я сказал это Марии Германовне.
Мария Германовна улыбнулась и сказала: – Я желаю тебе этого от всей души, Володя, но, судя по твоим последним сочинениям, я не думаю, чтобы когда-нибудь ты стал писателем.
ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ
Прошло 50 лет со дня окончания нами нашей школы. Прошли годы учебы в институтах, работы на заводах, в школах и учреждениях, в лабораториях, клиниках и театрах. Многие ребята стали известными людьми, и их имена часто можно было увидеть в газетах, на афишах, услышать в последних новостях по радио и телевидению.
Еще задолго до Великой Отечественной войны Миша Дьяконов стал крупным ученым-востоковедом, Наташа Сахновокая – известной балериной, Сережа Соболев – знаменитым математиком (прославленный академик Соболев), Аля Купфер – отличным инженером-химиком, Володя Майковский – артистом драматического театра имени В. Ф. Комиссаржевской, режиссером, а во время войны был одним из руководителей Ленинградского художественного радиовещания. Герман Штейдинг стал большим начальником на вагоностроительном заводе, Миша Гохштейн – ученым сотрудником института, специалистом по металлам, Марк Финкелъштейн – авторитетным химиком, Боря Фрейдков (бас театра имени Кирова) – заслуженным артистом республики, Бобка Рабинович – хирургом и, пожалуй, единственным человеком, у которого я бы стал оперироваться почти спокойно. А Толя Блатин даже успел быть редактором "Комсомольской правды". Саша Веденский – детский писатель, о котором замечательно говорил С. Я. Маршак. Ася Барон – отличная пианистка, доцент консерватории, а Толя Рясинцев – известный в Ленинграде художественный чтец на эстраде. Эммануил Школьник – ведущий конструктор по гидрогенераторам, Нина Седерстрем – один из лучших библиотекарей Ленинградского государственного университета, Муся Гольцман – известный химик, Лёдя Андреев – видный инженер-строитель, Алла Корженевская – старший научный сотрудник, кандидат геолого-минералогических наук, Леся Кривоносов – конструктор судостроительной промышленности.
О других я уже сказал в рассказе "Общая фотография".
Прошла Великая Отечественная война, на которой многие ребята сложили свои головы, проявили себя героями. Среди нас оказалась женщина, Уся Руткина, которая, подобно женам декабристов, пошла за своим мужем писателем Константином Куниным на фронт и погибла вместе с ним в окружении.
Ленинградская блокада и болезни вырвали из наших рядов многих ребят. Нет уже Лени Селиванова, Шуры Навяжского, Юры Чиркина, Миши Дьяконова, Вани Лебедева, Володи Петухова, Германа Штейдинга, Иры Дружининой, Нюры Безруковой, Маруси Мошкович, Жени Данюшевского, Лени Зверева, Иоасафа Романова (Ромки), Саши Веденского, Володи Майковского, Бориса Фрейдкова и многих других.
Ребята разъехались по разным городам. Многие не виделись друг с другом с 1926 года. Сорок восемь лет.
И вот получилось так, что я стал писать рассказы о школе, о моем уже далеком детстве и вспоминать все, что было.
Элла Бухштаб, славно проработавшая многие годы в Ленинградской публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, исходившая коридоры, по которым ходил не раз Иван Андреевич Крылов, а потом ставшая старшим библиографом большого ленинградского института, провела гигантскую работу: разыскала многих "ребят" и прислала мне в Москву аккуратнейший список адресов и телефонов.
Началась переписка, и я пригласил тридцать семь человек на встречу в Ленинград.
Тридцать шесть приехали, один был болен, не смог приехать и прислал трогательную телеграмму.
Ленинградский Дом литераторов предоставил нам свое помещение. С восьми вечера писательский дом был открыт только для нас – учеников 190-й школы.
Бывший особняк на улице Воинова, 18, сверкал огнями люстр. Горели свечи в канделябрах. Было очень торжественно.
Я волновался с самого утра. Придут или не придут?
Узнаю я всех или не узнаю? Как мы встретимся и, наконец, как отнесутся к моим рассказам?..
Первыми пришли, как я и просил, Павка Старицкий, Ледя Андреев, Бобка Рабинович и Леся Кривоносов.
Ребята (я буду называть их только так, иначе не могу), конечно, повзрослели (им все-таки 64, 65, 66 лет), но изменились мало: Павка немного потолстел, посолиднел, все-таки видный инженер, но те же хитрые, озорные глаза. Лёдя, кажется, стал еще выше (уж куда же дальше!). Те же очки. Ну, чуточку полысел, но сохранил ту же серьезность, которая была ему всегда присуща, ту же медлительность движений и пытливость в глазах. Интересно и несколько неожиданно то, что сейчас он известен в Ленинграде как серьезный собиратель афоризмов. Бобка Рабинович с теми же знаменитыми бровями и с той же улыбкой, как у мартовского кота, который исчезал, а улыбка оставалась. Все, кого он оперировал у себя в больнице, с благодарностью вспоминают веселого доктора, который и оперирует с той же улыбкой, нередко заменяющей наркоз. Леся Кривоносов сумел сохранить свою живость и энергичность.
Смотрю на него и вспоминаю его в роли шута в школьном спектакле "Двенадцатая ночь", в котором он удивительно пел и танцевал.
Леня Андреев принес классную стенгазету 1921 года, которую ему удалось сохранить в течение пятидесяти трех лет. Страницы пожелтели; казалось, они будут падать, как осенние листья, но газета была водворена под стекло выставочного столика и доставила всем много радости.
Пришла Элла Бухштаб – веселая Элла, несколько расширившаяся и пополневшая, но безусловно прежняя Элла. Она спешила на встречу и запыхалась и раскраснелась от волнения.
На лестнице, ведущей из вестибюля, появились две маленькие женщины, постарше. Совсем седые, худые, хрупкие и утомленные.
Я спустился вниз, чтобы помочь им идти по лестнинице. Но кто это – я не мог понять. Я еще жил 1926 годом, когда мы расстались на выпускном вечере, когда блистали молодостью и красотой и в косах у них горели алые банты. Кто же это?
– Ты не узнаешь нас? – спросила тихо одна из них.
– Ха-ха! – сказал я. – Неужели вы думаете, что я могу вас не узнать?!
Но я не узнал их. Я мучительно думал, кто это, но ничего не мог придумать.
– Ты посмотри ей в глаза, – сказала одна из них.
Я посмотрел ей в глаза и прочел в них страх, что я ее не узнаю.
– Неужели мы так изменились, Володя?
Я стоял в отчаянии. Я понимал, что не имею права их не узнать. Я не мог их огорчать. У меня сделалось, как мне показалось, предынфарктное состояние. Я перебирал в памяти все фамилии и вдруг вспомнил про глаза. Удивительный разрез глаз был у Гаи Осиповои.
– Гайка! – сказал я.
И тут же вспомнил: ее лучшая подруга – Тая Герасимова.
– Ну как же я мог вас не узнать!
Обе пережили в Ленинграде блокаду, обе потеряли мужей. Было с чего измениться.
Но Гая улыбнулась, Тая засмеялась, и обе они помолодели и бодрой походкой пошли наверх.
С большим бордовым букетом гладиолусов появилась быстрая как ртуть женщина в ярком, бьющем в глаза платье и внесла с собой в дом шумное веселье.
Это была Татьяна. Таня Чиркина. Как ее назвал сегодня Павлушка Старицкий: "Брижит Бардо нашего класса". В свои не буду говорить, сколько лет, она осталась такой же веселой и шумной, как в те далекие дни, когда ей было 16. Она – машинистка высокого класса и говорит, как пишет.
